Ни с того ни с сего зазвонил будильник. Климовна вздрогнула и проснулась. Что за чудеса в решете? Будильник давно стоял без дела. Как остановился прошлый год в последний день августа, так она больше и не заводила его. Остановился он сам по себе в час смерти её дочери Северины и, с тех пор, Климовна не прикасалась к нему. Ей будильник был без всякой надобности – на земле уже не было мест, куда бы она могла опоздать и дел, которые нужно было бы делать по времени. Не открывая глаз, она прислушалась к тихому шороху за окном. По асфальту и палым листьям топтался дождь. Октябрь оплакивал свои последние денёчки.
Она открыла глаза и, не поднимая головы, медленно обвела взглядом комнату – та же, что и вчера. И фонарь за окном и тополь, и кошка на подоконнике с той стороны окна – те же. Значит и сама она ещё на земле. Весь этот год, укладываясь спать, Климовна прощалась и с этим тополем, который с весны до листопада застил ей окно, и с уличным фонарём, пятнадцать лет выедавшим ей ночами глаза, и с квартирой, в которой она доживала свой век приживалкой, и с чужой кошкой, если та была на подоконнике. Прожить девять полных десятков – это не в дурака сыграть. Вот-вот задуют её свечу. Внутренним чутьём она уже угадывала приближение своего последнего часа. И не потому, что возраст серьёзный — люди и за сто перешагивают, — просто что-то внутри неё, словно мартовский сугроб, охляло, объехало и вот-вот исчезнет совсем. Сила уходила из нее, словно воздух из испорченног детского мяча. Скукоженный и обмякший, он ещё был им, но уже не мог ни катиться, ни лететь, а всё-таки был и путался у жизни под ногами. Климовна этим летом закрыла ровно девять своих десятков. Не каждому выпадает такая роскошь, как долгий век при здравом уме и отменной памяти. Здоровьем тоже не обижена. Серьёзных болезней не знавала до самой старости. В больнице бывала только на обязательных медосмотрах, а лежала там вовсе один раз, когда рожала Северину. Дней её время через своё сито просеяло – столько у кудрявого волос на голове не бывает. Жила, не считала, а теперь их что волос у лысого о расчёске и мысли только об одном – о последнем. Ум ещё, слава богу, был при ней, и не болело у нее ничего, и ела она, как всегда, но какое-то новое, необъяснимое состояние души овладело ею. Временами Климовна переставала слышать звуки извне и в этой непроницаемой тишине улавливала перешёптывание теней, холодное дыхание, шаги и шорохи одежды тех, кого давно не было на свете. Сначала она просто чувствовала их незримое присутствие в квартире, а с некоторых пор стала видеть. Отец, мать, родительские родители: бабушки Ольга и Фиона, деды – оба Иваны, её умершие мужья Семён с Василием, крёстная со своим убогим сыном, младшая сестра с мужем и грудным ребенком, средняя сестра и её муж, двоюродные и троюродные братья и сестры, племянники, крестники, подруги, кумовья, соседи, сослуживцы появлялись внезапно и так же внезапно исчезали. Все кроме дочери. Северину она не видела ни разу. Они ничего не говорили и ничего в квартире не трогали, на ковре не оставалось следов от их обуви. После них оставался только запах ладана. Сначала приходили самые близкие, потом родственники из их большого рода. В них она узнавала отцовскую и материнскую родню, сестер и братьев второго и третьего колен, их детей, дядьев и теток с обеих сторон. На их старых и молодых лицах не было следа печали или страданий, которые помнились Климовне при их жизни, словно в божьих обителях, где они обретались теперь, и в самом деле «нет ни горя и ни плача», которые они претерпели на земле. Бесплотные и беззвучные, своим умиротворённым видом, на языке молчанья они свидетельствовали Ксении, а для них она навсегда осталась Ксенией, о покое и радости жизни вечной. Климовна не испытывала страха перед их немыми видениями, её угнетала немотная безжизненность сегодняшней своей жизни. Теперь, в конце своего пути, она была согласна с тем, что таинство рождения и смерти есть самая большая Господня милость. Знай человек, что его ждет, какие тяготы предстоит ему перенести, какие муки и горести претерпеть и какая ему уготована смерть, вряд ли захотел бы жить. Но, «Тайна сия велика есть». Человечество вполне счастливо незнанием своего завтрашнего дня и находит успокоение в том, что душа бессмертна, вселенная велика, у Бога, кроме рая и ада, много разных обителей. У многоязыкого человечества одинаково содомское мышление, оно занято «занятиями греховными» и попытки падших Ангелов в обход Создателя предупредить или предостеречь людей от предстоящих событий снами, видениями и знаками — тщетны. Только душу волнением смутят да лишний раз убедят человека, что «Тайна сия велика есть», и что всё предрешено заранее. Но это теперь, в конце пути Климовна думала так, а до шестидесяти лет она не верила ни в какие силы, сны или знаки и, если о них заходил разговор, всегда отмахивалась:
– Ерунда! Будь, в самом деле, что-то на свете, бог ваш этим «анделам» мигом бы крылья, как курятам обкорнал, а то и вовсе на землю сверг, чтобы не лезли не в своё дело. Выдумки все это! Просто человека от предрассудков, что свинью от грязи, не отвадить – вот вам и все «анделы»!
* * *
Хотя она и была крещённой, в бога и бессмертие души категорически не верила, нательного креста не носила, икон в доме не держала. С молодости разговоры о смирении, которого требует бог, рождали в ней протест. Для чего, спрашивается, нужно сначала упечь эту самую душу в земной содом, дать ей обрасти грехами, искусить соблазнами, провести через все земные страсти и страдания, а потом с кровью и слезами вырвать из плоти и дать ей бессмертие? И не факт, что «в месте злачне, в месте прохладне». Если всё по воле Божьей, то и грех не от человека. А раз грех не от человека, зачем тогда его карать? А «раб божий»? Что ж он, этот бог, не свободным человека сделал, а рабом? Значит, и душа в вечном рабстве? А разве рабство бывает счастливым? Ничего себе «любящий отец»! Смирение и любовь ко всем тоже претили её непокорной душе. Хорошенькое дело: на земле возлюби врага своего и расплачивайся за прошлые грехи, о которых ни сном, ни духом, и помрёшь — определят по своему усмотрению! Раз «без Божьей воли и волосу с головы не упасть» то в чём вина человека? А то одной рукой дают ему рай, а другой змея. Зачем Адаму давать в жёны Еву, если жить в грехе нельзя, а без греха потомства не завести? Откуда бы тогда, скажите, пожалуйста, род человеческий пошёл? Никто ни разу не дал ей вразумительного ответа, в который бы верил сам.
— Зачем такое крещение, — грозно сверкала глазами Ксения- если человек не своей волей веру выбирает? Или не правду говорю? Обмакнёт Лагутка, младенца в таз с водой и готово – крещён. А если ребёнок вырастет и не захочет этой веры? что тогда? он виноват или те, кто его в тот банный таз окунал? Тут или вера одна должна быть или креститься надо, когда поймёшь, к чему душа клонится. А может и вовсе человек будет атеистом. И сами вы, какие верующие, если лоб крестите только от страха, да всё норовите у бога что – нибудь выдурить. Всё вам дай, да побольше, да получше, чем у соседа, будто у него кузня на ваши заказы. Работать надо, а не дармовщинки ждать. А иконы ваши? Ленин на всех портретах на одно лицо, а Христос разный: у тётки Дуси с голубыми глазами, у Никитичны с карими, у Моти — вовсе с зелёными. Мастью светлый! А что у нас Галилея в соседней деревне или он славянин? Редко кто брался с ней спорить, а сам Лагутка, не выдерживая яростного натиска, грозил безбожнице карой небесной. Но она только усмехалась в ответ на его посулы. А, собственно, за что её Лагуткиному богу было наказывать? За то, что ей никто ничего путно растолковать не мог. От сожжённой в войну церкви в городке всего и осталось что кадило с подсвечником, две церковных книжки да безобидный худосочный церковный староста с медным крестом на цепочке до пупа. Прочесть, что было в тех книжках, не было никакой возможности по двум причинам. Первая – Лагутка никому не давал их в руки, вторая – даже если бы и дал, никто ни бельмеса не понимал в старинном письме. Из того, что скороговоркой бубнил Лагутка, понять можно было только «Аминь». Ксения не упускала случая подковырнуть старосту по этому поводу.
— Дуракам, им, что «Упокой, Господи», что «Боже Царя храни». Ни во что не вникают.
И на самом деле это, действительно, никого, кроме Ксении, не интересовало. Главное, что церковные атрибуты у старосты были, а сам Лагутка ни к кому со своей верой в рот не лез, молился у себя дома и свести нужный обряд приходил, только когда звали. Пока был жив её отец, староста заходил к ним каждый вечер. Брал молоко. Он любил только что выдоенное, парное и Ксения доверху наливала ему алюминиевую кружку. Ей нравилось, что этот смирный тщедушный человек, непременно хвалил её. Но, став комсомолкой, резко изменила своё отношение к Лагутке. Споры переросли в обоюдную неприязнь и отвадили старосту от их дома. Ксения на все лады критиковала религию, а верующий в Бога, но не больно подкованный в религиозных вопросах староста, имел против неё только одно оружие – кару небесную. Ксения в долгу не оставалась. Улучила момент и … будьте любезны назвать двенадцать Апостолов. Лагутке деться некуда, прилюдно спросила, — надо отвечать. Будь это один на один — он бы увильнул, а тут не отмахнёшься. Он, как неуч на экзамене, шестерых назвал, а дальше пык-мык и молчит. А она, где только про всё узнавала, хоп — и всех двенадцать без запинки, что шов на «Зингере» прострочила. И насчёт обещанной кары тоже не забыла. С себя, мол, начинать надо! А то «некоторые» про грехи говорят, а у самих рыльце в пушку, намекнула она на старостин грех винопития. Бедовая, она, не задумываясь, резала правду в глаза. Не сказать, что Лагутка был пьяницей — скорее всего, быстро хмелел по слабости здоровья. Жил он одиноко, впроголодь, часто хворал. Со временем, когда грешная душа Лагутки обреталась уже где-то «в нездешней обители», став старше, спокойней и обстоятельней, Ксения ни с кем не спорила так яростно, как с ним. А ещё позже, когда уже обратила лицо к Господу, подавая в Храме записочку об упокоении сродников, обязательно вписывала туда имя бывшего церковного старосты.
Тогда же, бунтарская душа Ксении так и не найдя ответа на свои вопросы оставила в покое бога, но всегда находилась в непримиримом противостоянии с «боженятами» земными.
* * *
Земные дела Ксении были сделаны и всё, что оставалось важного — это не проспать свой последний час. Не верящей когда-то ни во что, чего не потрогаешь руками, после давнишнего видения, потрясшего её до глубины души, больше всего на свете Климовне хотелось в здравом уме и, непременно, бодрствуя, увидеть в каком обличье придёт за нею смерть.
Все вещи в квартире лежали по местам. Наиболее ценные она предусмотрительно раздала племянникам ещё год назад, после похорон дочери. Все устные распоряжения были давно сделаны, письменные дожидались своего часа на тумбочке у тахты, в конверте, придавленном ножками спящего будильника. В квартире была такая чистота, что даже смерть не решилась бы войти, не вытерев ног. Аккуратистка, всю свою жизнь, презиравшая нерях и лодырей, Климовна и в старости не изменила своим привычкам. Никто и никогда не видел её неприбранной. Привести себя в порядок с утра, убрать постель, переодеться на день в домашнее платье, а не трепать подолом ночной рубахи, выглядывающей из-под халата, — дело само собой разумеющееся. Каждый вечер, Климовна, также аккуратно, причёсывала редкие старческие волосы, умывалась, мыла ноги и « деликатные» места, (старость и без того некрасива, иногда до отвратительности, так что не стоит усугублять картину ещё и дурным запахом), складывала покрывало, ставила регулятор кухонного окна на проветривание, вешала платье на плечики и, не торопясь, укладывалась. Ложилась она рано. Если же спать не хотелось, то, укрыв сгорбленную спину пуховым платком, устраивалась у окна. От фонаря, сторожившего тени у подъезда, в комнате было светло. Когда в глубине двора темнота становилась гуще, всё по ту сторону оконного стекла превращалось в живые картины обрамлённые рамой её окна: мамаши, перед сном катающие в колясках младенцев, пожилые парочки, совершающие вечерний променад, породистые собаки, вытянувшие хозяев на свежий воздух, возвращающиеся с работы и просто проходящие через двор люди. Иногда – одна единственная растрепанная галка на ветке тополя. Там, снаружи, за тёмным оконным стеклом у всех была своя жизнь и своя судьба. Даже у растрепанной галки и чужой кошки на её подоконнике. По эту сторону стекла в немой тёмной комнате своя жизнь была у Ксении. Жизнь, длящаяся уже целых девять десятков лет – хорошая жизнь, а судьба, если рассказать, – кому как покажется. Намешано в ней всякого разного, что опавших листьев в осеннем лесу. Иным даже увядание придаёт ещё больше яркости и красоты, другие же, искорёженные, с болезненной, подбитой ржавчиной зеленью, своею неприглядностью огорчают. Выхвати любой из вороха, как отсиявший день из своей жизни, и вспоминай. Только не забывай: воспоминания – эхо, что позовёшь, то и откликнется. Но Ксении хотелось не просто молча перебирать опавшие листья прожитых ею лет. Ей хотелось рассказать кому- нибудь о своей жизни, о том, что радовало её и угнетало, особенно эти пятнадцать лет. Хотелось открыть душу, словно шкатулку с реликвиями, которую, она всю жизнь держала закрытой на семь замков в укромном месте, скрывая содержимое от всех на свете, чтобы хоть один человек знал правду о её, Климовны, жизни от неё самой. Так, наверное, хочется автору прочесть вслух свою книгу торопливому читателю, опускающему подробные описания, в которых кроются мотивации поступков или предыстории важных событий, правильно интонируя каждое слово, акцентируя внимание на особенно важных для него моментах, мотивируя каждый свой шаг, каждый поступок и взаимоотношение с окружающими людьми. Прочесть, словно распахнуть окна в сад и проветрить душную комнату прошлого свежим воздухом жизни. Но слушателей у неё не было. Словно с мороза к тёплому боку печки хотелось ей припасть к чьей- нибудь понимающей душе оттаять от долгой немоты одиночества и растопить свои заледеневшие слёзы.
На мысль о том, что можно изложить всё на бумаге, натолкнул её разговор с племянницей. Та настойчиво просила рассказать о дядьях и тётках, о бабках с дедами, да откуда повёлся их род, да кто как жил, да где осел, кем стал и чем в жизни отличился.
– Вы же последние из «могикан» — наседала она на Климовну. – Расскажите, что знаете. Потом и спросить не у кого будет. Вас самих уже как на Безымянной высоте, только трое осталось, а всё допроситься не могу. Губы друг на друга надули. Знаться не хотите. Люди к концу жизни к родной душе сильней тянутся, а вы детскими обидами друг другу глаза колете: кто в чьём платье без спросу на танцы бегал, кто больше гряд на огороде прополол, да кому с каким вареньем пирог на именины пекли! В таком-то городе, громадном и то вам тесно! Считаетесь, кто больше матери помог! Вспомнили бы лучше, как она на шестерых на вас сердце на шесть кусков разодрала и даром отдала. И потом из рук друг у друга рвали маму! А как же – нянька бесплатная! Кому из вас она детей не выхаживала? Свой дом бросала, то на север, то на юг ради вас неслась! Кроме «надо» слова другого не знала. Вам-то хорошо, надёжно и детей, и квартиры на маму оставлять. У вас и праздники, и выходные, и в будни можно попозже придти. Ждёт — пождёт мама, чтобы хоть слово живое от вас услышать, а вы притянетесь на готовое – брык на диван, к телевизору – устали! А она не устала день с вашими детьми курохаться! Ей, бедняге, приткнуться в вашей тесноте не вольное спасение. Пока диван не освободите и спину разогнуть негде. Вот тебе, крёстная, как с твоей Севериной живётся? Ты на неё не только душу — жизнь свою положила! Дом продала, на Украину съехала. Всё ради неё! С Василием всё время хитрила, поперёк совести своей ради неё шла. Общие деньги, что с ним накопили, втихомолку на Северину перевела. За его часть от продажи, домик на Украине купила, опять же – на своё имя, для надёжности. А свою часть денег опять Северине отдала. Та комнату в коммуналке продала, добавила твои денежки и купила квартирку. Пусть однокомнатную, но отдельную. И не на куличках, а в самом Питере. Умер Василий, ты его детям ни гу-гу, чтобы в наследство не влезли. И этот домик продала, а деньги опять Северине. Ей на новую обстановку, да на шубу норковую горько нужно было. Крутила она тобой, как ветер пылью. Сманила к себе, чтобы твоей пенсией коммуналку платить, да калотики её сторожить, пока она по заграницам с подругами катается! А ты ни тогда, ни теперь по путёвке нигде не отдохнула. Когда сила была, совестилась лишнюю копейку на себя расходовать, а теперь ты – «малоценный материал», что на тебя зря тратиться. Ни угла своего, ни денег. Живёшь при милости на кухне. Месяцами, как рыбы безмолвные, слова друг другу не скажете. Даже кошка её и та тебя не понимает. Не обидно тебе, что за тыщщу вёрст едешь с людьми поговорить! То у крестников, то у братьев двоюродных месяцами спотыкаешься! А всё терпишь! Помнишь, что сказала, когда погостить приезжала? « Я в эту дамскую сумку и дом, и всё что нажила, и всю свою жизнь уместила. Всё Северине отдала, а теперь мешаю, хоть топись! Не знаю, сколько по родне гостевать буду. Еду к кому, а в кармане записка: куда еду, к кому, где захоронить, если в дороге помру. В дом престарелых хотела, так отправляют в другие области, а в нашей, говорят, всё переполнено. А в белый свет кто ко мне поедет? Вот и терплю. Пока могу сама к вам добираюсь повидаться, да на свои окна посмотреть, да холмы родительские образить. » От таких слов не то болеть – сердце совсем остановиться может. Вот и напиши про всё для семейного архива. Пусть будет. Почерк у тебя, как в прописях – буква к букве. За зиму напишешь, а на Троицу будешь, как всегда, приезжать и привезёшь рукописи.
Но Климовна отмахивалась:
— Про родню, пока помню, и так расскажу, только записывайте сами. А про свою жизнь? Кому она интересна? За каждым окном столько разных жизней, что ни одна библиотека не вместит. Но подумка об этом в голове застряла и однажды Климовна всё-таки зашла в канцелярский отдел за общей тетрадью.
* * *
Сказанное племянницей было правдой. Отношения у них с Севериной, действительно, были никуда не годными. Две родные души собачились, как склочные соседки на коммунальной кухне. У каждой свои конфорки на плите, свои полки в холодильнике, свой чайник и своя сковорода, своё кухонное полотенце для рук и прочее. И еда тоже у каждой в своей кастрюле. Они никогда не ели в одно время. Даже в выходные. Только порознь. В ванной у них было разное мыло для рук, в туалете у каждой свой рулончик туалетной бумаги. Даже в отсутствие дочери Климовна не садилась на её табуретку и не мыла оставленную после завтрака посуду. Дочь демонстративно ошпаривала кипятком любую тарелку или кружку, если к ней прикасалась Ксения. На вешалке в прихожей у каждой был свой крючок и вещи висели, не касаясь друг друга. Мрачного окраса кошка по кличке Стешка имела такой же мрачный характер и постоянно огорчала Ксению подлыми повадками исподтишка. Приученная к лотку, возьмёт и нагадит в обувь или сбросит ей на диван цветочный горшок с подоконника и перепачкает землёй постель. Перегрызет телефонный провод, разобьёт очки и до прихода Северины куда- нибудь забьётся. Только ключ повернётся в замке, тут же ей под ноги – жалиться. И на целый вечер крика, оскорблений, ругательства, упрёков в неблагодарности и плохом отношении к дочери и её стервозной любимице:
— Ты нарочно закрываешь дверь, чтобы Стешка не попала к лотку! Ты сама наступила на очки! Тебе мешает моя кошка, потому, что всё внимание нужно отдавать только твоей персоне! Ты всё на свете знаешь, всё делаешь правильно и всегда права! Ты не человек, ты – пузырёк с ядом! Ты уже всех отравила своей правотой и правдой! Ты злишься, что мне звонят подруги, поэтому испортила провод! Ты хочешь выжить Стешку — у неё уже стресс от тебя! Иду с работы и думаю: открою дверь, а ты наконец-то окочурилась! Уезжаешь летом, думаю: этот раз навсегда! А тебе хоть взрывчатку под рельсы! У тебя здоровья на девять жизней! Ты же нас всех переживёшь и меня и всю родню! В край белого света готова уехать, от такой сволочи!
Климовна « в край белого света» ушла бы и пешком, да идти было уже нечем. С каждым разом буря была яростней, слова злей, упрёки обидней. Срока давности у претензий дочери не было. Как фокусник из шляпы, она доставала из глубины прошлых лет самые неожиданные для Климовны обиды, которые таила с самого детства.
— Что, не нравится правду слушать? А ты послушай, как твою слушали и терпи, как другие терпят тебя! Я всю жизнь тебя терпела! – Бушевала Северина, а теперь не потерплю! Раньше просто не любила тебя, а теперь — ненавижу! Не то, что на кладбище, в одной земле с тобой лежать не хочу! В завещании укажу прах развеять, чтобы и на могилу ко мне не таскалась, если меня переживёшь.
Климовна давно перестала возражать дочери. Просто молча смотрела в окно. Пережидать на улице пока гнев Северины уляжется, опасалась, — вдруг не впустит обратно. Однажды только обронила, что, наверное, стоило послушать роддомовскую санитарку и не давать Северине такое холодное имя, а назвать поласковей – Майей. Действительно суровому, метельному нраву дочери не хватало летнего тепла. Оснований для такой ненависти Климовна не видела, но Северина считала, что только она искорёжила её судьбу и только стараниями Климовны с самого детства была непоправимо разрушена её, Северинина жизнь.
– Чем папа был хуже твоего Василия? – Укоряла она Клавдию. – Василий был точно такой же запойный пьяница. А из дома не тянул потому, что у тебя всю зиму самогонник не выключался. Он же без стопки ни одного гвоздя не вбил. Папа запивал – ты его на порог не пускала, а Василию и пьяному все три удовольствия: отопьётся дома, отлежится за шторками, да ещё и опохмелиться нальёшь. К бабушке меня жить отправляла – «так спокойней будет!» Кому? Мне или тебе? Ты мне даже школу закончить не дала. Выпихнула поскорее в техникум. Чем я тебе так помешала?
Не помешала. От греха подальше забрала она тогда документы Северины из средней школы и настояла на поступлении в авиационный техникум, узнав от уборщицы районного Дома культуры о тайных встречах дочери с художником и по совместительству учителем рисования в их школе. У него была мастерская в доме культуры, там же он вёл кружок рисования. Семье этой уборщицы Ксения когда-то помогла с получением жилья, добилась установления группы инвалидности больному сыну. Не поверить уборщице она не могла, не посмела бы та возвести напраслину на её ребёнка, но всё же решила убедиться прежде, чем что-то предпринимать. Отгороженная дощатой перегородкой от аппаратной мастерская была в торце здания на втором этаже, над входным крыльцом, в углу которого была запасная деревянная лестница с широкими скрипучими ступенями, упирающаяся в закрытый на висячий замок люк. Окна аппаратной выходили на парк, до зимы пустующий пять дней в неделю, а зимой открывавшийся только на время Новогодней ёлки. Фильмы в доме культуры показывать перестали с тех пор, как построили кинотеатр, а секции и кружки плавно перекочевали в новый, более оборудованный и просторный заводской Дом культуры. А здесь два раза в неделю репетировал районный хор, проводились выборы, слёты сельхозпредприятий, чествовали передовиков сельского хозяйства, на Новый год устраивали районную ёлку для школьников района и детей сельхоз работников. По вечерам помещение пустовало, и попасть в него незамеченным любому было несложно. Подслушать чужой разговор с другой стороны тонкой стены, прижав к ней пустую стеклянную банку, дело не хитрое. Услышанное Ксению потрясло. Стареющий поганец тонко увлекал Северину в те отношения, о которых ей пока рано было думать.
– Вот смотри это тело человека. Мужчины. И не важно, сколько ему лет. Чтобы художник мог правильно изобразить его осанку, взгляд, выражение лица он должен прожить его эмоционально-чувственную жизнь. Физически прочувствовать воздействие радости, обиды, страха, влюблённости. Например, прикосновение. К тебе прикасается рука неприятного тебе человека и тело твоё возмущается, протестует, отстраняется, выражение лица делается недовольным. Так или нет?
Теперь подойдём к зеркалу. Я дотронусь до тебя, и ты увидишь выражение на своём лице. А ты дотронешься до меня и увидишь выражение моего лица. Но прошу, как бы это тебя не удивило, эмоции должны быть беззвучными. Иначе ты всё испортишь. Запомни: если ты хочешь говорить на одном языке с художником, ты должна понимать его. А сейчас просто доверяй ему. Вот видишь, как изменилось твоё лицо! Ты изумлена тем, что я трогаю тебя там, где никто ещё не трогал, но твоё тело не отпрянуло от моей руки. Это значит, что я тебе не противен. Стой так. Замри. Я сделаю набросок. А теперь посмотри, как твоё прикосновение эмоционально скажется на мне. Я сниму рубашку, чтобы тебе было видней, как отзываются мышцы на прикосновение твоих пальцев. Почему ты трогаешь мои руки? Смелее. Перемещай ладонь по всему телу. Ну, давай я тебе помогу. Видишь, как дрогнули мускулы живота? Это выражение восторга!
Пока Ксения думала, как ей отреагировать на происходящее, уборщица повернула ключ в двери аппаратной и подав Ксении знак молчать, громко позвала художника – Петрович, может сегодня пустите убрать. Мне минутное дело пролысить. Дайте-ка зайду, а то давно не убирано!
Но с той стороны запротестовали: – В следующий раз!
Уборщица шепнула «послушай» и Ксения снова приложила банку к стене.
– Уходи, как всегда. Только ступенями не скрипи.
– Петрович! Не знаете, кто люк на запаску открывает? – Не отставала уборщица. – Какой раз вижу, что открытый и замка на месте нет. Потом смотрю: закрыт бывает. Я уже и сторожа исполкомовского просила наглядывать. Ему из окошка видно наше крыльцо. Говорит, присмотрюсь. Придётся директору говорить, чтобы замок другой дали.
Ни словом тогда не обмолвилась дочери Ксения. Остерегала, разъясняла, приводила примеры со стороны, но о художнике молчала. От уборщицы знала, что больше у него Северина не появлялась. Сама отшатнулась или он не звал, не известно, но Ксения решила: с глаз долой из сердца вон и отправила дочь подальше от поганца. Но ошиблась.
На преддипломную практику Северина попала в Гаврилов Ям и словно в топину провалилась, снова безоглядно влюбившись в женатого человека. Отношения зашли слишком далеко, чтобы их можно было решить простым расставанием с окончанием практики. Открылось это случайно. Северина доверила свою тайну двоюродной сестре. Та, не найдя убедительных аргументов, чтобы вразумить её и отбить от женатика, рассказала об этом Ксении. Та сорвалась в Гаврилов Ям, но отбивать Северину не пришлось, «женатик» отвалился сам, как напившийся крови клещ. Однако дело уже зашло дальше некуда и Ксения настояла на аборте. Не вмешайся она тогда, дочь не осталась бы бездетной. Климовна выхлопотала Северине свободный диплом и, подключив родственные связи, определила её в Ленинграде на хорошую работу с проживанием в смольненском общежитии, надеясь, что в большом городе дочь устроит личную жизнь. Но «личная жизнь» снова был с тяжёлым грузом семейных обязательств. Ксения недоумевала: в городском управлении внутренних дел, где в основном мужской коллектив и достаточно молодых неженатых ребят, дочь снова наступила на те же грабли. «Старый пень», о который она споткнулась, был начальником одного из отделов. Переубедить её в том, что этой связью она сломает себе жизнь, никак не удавалось.
— Ты понимаешь, что к тебе никто не подойдёт, раз ты хороводишься с ним? Промотаешь с кобелиной молодые годы, тем дело и кончится!
Но Северина была непреклонна. Семь лет она с радостью отправляла мать на Троицу «посетить родные холмы». Потом до осени «продышаться» на дачу к её старшей сестре, почти за двести километров от Ленинграда. А если и зимой Климовне приходило в голову проехаться к родне или к кому-то из крестников, дочь охотно поддерживала её. Даже в пору дефицита умудрялась просто из- под земли достать билеты на любое направление, провожала на вокзал на служебной машине и терпеливо ожидала под окном купе отправления поезда. Климовна прекрасно понимала причину этой заинтересованности, – она давно махнула рукой на этот «кордебалет». Как хочет. Свою голову не пришьёшь. Может, родит, если уж такая любовь у них. Да и по времени давно пора. Но вместо внуков в квартире появилась Стешка, подаренная «Пнём» мрачного окраса кошка, вредная, залюбленная дочерью до беспамятства, потому, что её подарил «он». Так и жили: одной не хотелось идти домой, у другой дома не было. Одна дышала свободно на работе, другая вздыхала с облегчением, когда дверь подъезда, закрываясь, напевно просигналит, что до вечера душа может распрямиться и не замирать в ожидании придирок.
* * *
Спичка для пожара никогда не бывает сырой, а причина чиркнуть всегда найдётся. День рождения Северины, тридцать первое декабря, Климовна заменила на первое января – тогда это позволялось, поэтому подруги дочери, такие же незамужние векши, кагалом из шести человек собирались у неё. Сначала отмечали настоящее рождение и Новый год, а потом рождение по паспорту. Перетекая из одного в другое, праздник растягивался на два дня. Векши разъезжались только утром второго января. Её, конечно, тоже приглашали за стол и непременно требовали тост. При людях дочь ничем не выказывала своей неприязни, даже если Климовна немного увлекшись разговорами, нечаянно перетягивала внимание на себя. Подруги Северины всегда охотно слушали Климовну, откровенничали с ней, доверяли свои небезгрешные секреты, врачевали её справедливыми, добрыми советами обиженные жизнью и людьми души. И в такие минуты её собственная униженная душа поднимала голову и радовалась сладостным мгновениям проявления человеческой доброты и своей нужности. Её словно выпускали из тёмного чулана на свет, и она спешила насытиться им, надышаться свежим воздухом, наговориться с живыми людьми. Тридцать первого у Северины был рабочий день. Утром, после её ухода, доставщик привёз заказанные Климовной цветы и тут «случилось страшное». Никогда прежде не бывавшая на улице Стешка, неожиданно шмыгнула на площадку и, как не пыталась Климовна приманить её обратно, в квартиру не возвращалась, а потом и совсем куда-то забилась. Случись такое когда-то у неё дома, всё обошлось бы простым ожиданием кошки –инстинкт продолжения рода никто не отменял. Но это случилось не просто в обычный день и не « с просто кошкой». Климовна знала наверняка, что если Стешка не найдётся, ей придётся искать пристанище у кого-нибудь из родни. Приглашённый слесарь «за дополнительную плату» открыл подвал и вместе с Климовной спустился поискать кошку, но Стешка не нашлась. За ещё более дополнительное вознаграждение слесарь слазил на чердак, но и там Стешку не обнаружил. Климовна искала её во дворе и несколько раз обошла вокруг дома, спрашивала у жильцов и звала в подъезде – Стешка, как сквозь землю провалилась. Совершенно вымотанная поисками и расстроенная донельзя Климовна кое-как дотащилась до квартиры и долго не могла открыть дверь. Руки не слушались. Сначала ключ никак не попадал в замочную скважину, потом едва провернула его. Дальше прихожей не пошла, так и сидела в ожидании казни. Ранние декабрьские сумерки просочились сквозь стёкла и притихли в углах квартиры, но Климовна не протянула руки к выключателю. Она ворошила свои воспоминания в обступающей темноте, словно заблудившийся, исчерпавший жизненные силы странник, угли угасающего костра, без надежды сохранить спасительную искорку огня до рассвета. Который из поворотов увёл её в сторону от дороги? Который из шагов первым был сделан неверно? Тот, когда она переехала на Украину или другой, когда решила жить у Северины, опрометчиво лишив себя крова, и сделалась приживалкой «при милости на кухне»? Что она знала о характере и привычках дочери, кроме тех. что наблюдала в детстве? После восьми классов Северина поступила в авиационный техникум, и они виделись только во время её каникул, а потом коротких отпусков или семейных событий. В детстве она была покладистым, аккуратным ребёнком, который самостоятельно делал уроки, послушно выполнял все поручения матери по хозяйству и не вступал в пререкания, когда та отбирала тени для век или лак для ногтей, считая косметику принадлежностью ветрениц. Тридцать лет больше двух недель гостеванья они не жили под одной крышей и все эти две недели Северина, как в детстве, была покладистой, уступчивой, спокойной. Когда же Климовна поселилась у неё навсегда, она уже не могла не только диктовать, даже просто договориться с дочерью. Привыкшая главенствовать, всегда знавшая «как правильно» и действующая решительно, она не могла смириться с положением приживалки у собственной ребёнка, ради которого продала всё нажитое, отдала все сбережения, вытянула в работе жилы, лукавила перед Василием. Такой неблагодарности Климовна не ожидала. Она ещё могла бы помогать делом и советом, хлопотать с ремонтами, заниматься рассадой, растить огурцы и клубнику на съёмной даче и наготавливать консервации впрок, но это непросто не требовалось – запрещалось! Вдруг открылось, что навязанные ею украинские заготовки большей частью за ненадобностью выставлялись на помойку или вовсе выливались в унитаз. Она-то думала, что помогает дочери сэкономить копейку, отложить что-то на большую покупку или на непредвиденный случай, как всегда делала сама. Оказалось всё зря. Оказывается дочь «обрывала руки» ненужными банками, уступая её уговорам и, бывало, всю дорогу материла на маленький язычок за тяжеленные сумки – в магазинах же круглый год свежие овощи и фрукты! Проглотив обиду, не привыкшая к безделью, Ксения ещё пыталась настаивать на своём, но Северина уже очень долго жила самостоятельно и, внешне до малейшей капли похожая на покойного отца, характером всё-таки была вполне дочерью своей матери. В ней не было шумно-задиристой материнской напористости, которой та грешила в молодости, но она так же била по дых ядовитой критичностью, загоняла в угол неожиданной осведомлённостью о чужих промахах и однажды принятое решение не отменяла никогда. Привыкшая к простору широкая душа Климовны поневоле задевала крыльями стены, ограниченной квадратными метрами однокомнатной квартиры, где она была освобождена даже от повседневных хлопот, где не было никакой возможности укрыться от хмурого взгляда или недовольного сопения дочери, возвращавшей на место переставленные Ксенией чашки, книгу или цветочный горшок. От молчаливого противостояния перешли к спорам до крика, потом дошло до ссор с оскорблениями. Их отношения больше походили на отношения враждующих соседок, выжидающих, кто кого переживёт. Вот когда Климовне открылась настоящая разгадка её давнишнего странного видения. Теперь она была уверена, что Божия Матерь заступала ей дорогу, удерживая от предстоящих душевных страданий.
* * *
Когда Украину зашатали беспорядки и начался отток русских, они с Василием тоже озаботились вопросом, где доживать век. Он предлагал вернуться обратно, на родину Климовны, купить небольшой домик и доживать там, в привычном уюте средней полосы, среди знакомых людей. Ему не нравился сырой, теперь уже не ленинградский, а питерский климат, куда манила его Ксения. Зато ей хотелось осесть поближе к Северине, где-нибудь в пригороде Питера и Климовна сильной рукой смело направила супружеский корабль в холодные воды Невы. Она собралась на поиски подходящего для дальнейшей жизни места. Не одобрявший решения супруги, Василий с вечера изрядно заложил за воротник. Поезд на Питер уходил в четыре утра. Необходимые для поездки вещи с вечера лежали в машине соседа, который согласился подвезти её до вокзала и занести тяжёлую поклажу в поезд. Колобродивший полночи Василий угомонился и Климовна не стала его будить. Выставила на крыльцо дорожную сумку, тут же, прямо на ступеньках, присела « на дорожку». Три часа ночи. Самая густая темнота и тишина. Даже собак не слышно. Во дворе соседей тоже тихо. А между тем пора выезжать. Неужели Михасик проспал? Подхватив сумку, она поспешила к соседям, поглядывая на их двор. Ни шороха, ни звука. Какая-то необыкновенная тишина висела над дорожкой, по которой она шла. И вдруг дорогу ей заступила икона. Большая, выше человеческого роста, она стояла освещённая странным светом на месте калитки и преграждала Ксении выход на улицу. Это была икона Божией Матери. С такой же, только маленькой иконкой, мать Ксении не расставалась до самой смерти. Список с чудотворной иконы Споручницы грешных был её благословением в замужество. Первым, что мать взяла с собой, увозя детей в эвакуацию, была маленькая иконка Божией Матери.
У соседей заскрежетали железом гаражные ворота и Божия Матерь стронулась с места, поднялась над калиткой и поплыла вверх над улицей, досматривающим короткие предутренние сны посёлком и целым миром. В совершенно чистом безоблачном небе икона медленно поднималась вверх, постепенно теряя очертания, словно давая Ксении время о чём-то подумать. Но в ту минуту она думала только об одном – не опоздать к поезду. Ни страха, ни паники, ни потрясения. Удивление – да! Удивление было. Она, не верующая ни в какого бога, вдруг увидела своими глазами нечто имеющее прямое к нему отношение. Ей когда-то уже приходилось слышать о подобном видении Богородицы. Рассказывали, что во время войны она явилась нашим солдатам- окруженцам в ночном небе Смоленщины накануне решающего сражения над тем местом, где утром они сумели прорваться к своим. Видели тогда Божию Матерь многие красноармейцы и командиры. Не все могли смежить веки в ту ночь: писали последние письма, вели последние разговоры, готовились к бою. Ситуация была безнадёжная. Кому-то пришло в голову, что Божия Мать указывает им направление возможного прохода и, действительно, прорвались к своим именно в том месте. Слышала она и о других подобных случаях, но мнение об этих россказнях имела своё, и поколебать его не могло ничто. А тут увидела своими глазами…
До самого Питера она прикидывала и так и эдак, чтобы такое могло вещевать ей это видение, но тайна сия велика есть. Додумалась только до того, что, видимо, домик купит не там, где планировали, а возможно в другом направлении от Питера. Тут уж как сложится по деньгам. Эх! Если бы она тогда хоть краешком души, хотя бы мимолётной мыслью усомнилась в правильности своего решения. Не усомнилась! Ни мыслью, ни душой. Люди не понимают знаков, поданных им на языке молчания.
На вокзале Северина подала ей телеграмму – соседи сообщали о смерти Василия…
Одной ей уже не было смысла покупать домик в пригороде Питера и, распродав имущество на Украине, Климовна перебралась к дочери. Она и представить себе не могла, отчего предостерегало её Провидение…
* * *
В глубине души слабым пульсом цеплялась за жизнь надежда, что присутствие подруг удержит дочь от скандала, но «спичка» была наготове и Северина чиркнула…
Сколько бы часто не случались скандалы, привыкнуть к ним было невозможно. Всякий раз дочь жалила обидней и больнее, но это было совсем неожиданным для Климовны.
Отбушевавшая до прихода гостей, но не успокоившаяся окончательно, Северина, словно кобра выступившим на голове рисунком, предупреждала о готовящемся прыжке.
– Маман меня уже поздравила! – Недвусмысленно дала понять дочь, что тоста Климовны не ждут.
Бокалы наполнили, именинница запечатала «заветное желание» в освободившуюся от шампанского бутылку и подруги наперебой по очереди пожелали ей «всех благ». А потом, слегка захмелевшие векши благодарили Климовну за дочь, перечисляя все достоинства и добродетели Северины, а Климовна молча улыбалась навстречу их дружескому суесловию.
Больше всех из шести Северининых подруг Климовна любила Эльку, самую младшую из них, немногословную армянскую еврейку. Её семья, сильно пострадавшая во время армяно-азербайджанского конфликта бежала в своё время в Россию и, хотя уже давно проживала здесь, до конца родной всё-таки себя не чувствовала. Они обе были «приёмными детьми» города, занесёнными сюда чёрным ветром неблагоприятных обстоятельств и это не высказанное вслух, но мулившее в душе не вынутой скабкой, сблизило их. Им обеим было тяжело и зябко в этом большом, царственно- красивом пасмурном городе без драгоценного тепла родной души. Вся женская кампания Северины была интернациональной: немка из поволжских поселенцев, полька и армянка, не признававшие открыто своих еврейских корней, внебрачная дочь итальянца, обрусевшая кореянка. Русской была только дочь. Климовна в шутку называла их «интердевочками». Они не обижались. Связывала их дружба одиноких, никогда не имевших семьи и детей, перешагнувших «бальзаковский» возраст, вековух. Клавдия жалела их. Любая «не однажды» разведенка имеет больше шансов на уважение и сострадание окружающих чем та, которую «никогда не звали замуж», словно она отмечена неким позорным клеймом судьбы. Она сама поздно вышла замуж, а до того бессчётно раз на гулянках и чужих свадьбах бабья ревность кусала её насмешливой частушкой « вековуха, вековуха, перекисшее вино» .
Свободные от повседневных семейных забот, «векши» компанией ходили в театры и на выставки, снимали в летнее время дачу, всем кагалом путешествовали по загранице, отдыхали на море, отмечали праздники. Даже к ней на Кременчугское водохранилище заглядывали. Хлебосольная Климовна всегда радовалась их приезду. Это напоминало ей те годы, когда она молодая и сильная колготилась с наезжавшей летом оравой племянников и сестёр. Теперь они баламутили её застоявшуюся в захолустье пенсионную кровь разными новостями, занимали на время хлопотами и долгими посиделками с разговорами обо всём на свете. Ни у кого из них уже не было родителей, и все льнули к ней, как к собственным матерям. Климовна была счастлива от своей нужности, этим не обласканным семейным уютом, утомлённым осточертевшей свободой «старым детям» и со всей щедростью своей натуры «пригоршнями раздаривала душу». Василий на это время освобождался от домашних обязанностей и рад-радёшенек безделью, с утра до вечера рыбачил на водохранилище. Уезжали векши, оттягивая руки сумками, набитыми заготовками: вареньями, маринадами, свежими фруктами, овощами и обязательно домашним вином из шелковицы, смородины и винограда, вишнёвым и ежевично-малиновым ликёром, которые обязательно брали на презенты начальству. Теперь это виделось Климовне красивым фильмом, который уже никогда не удастся пересмотреть. Много чего в углу тёмной прихожей перелистала в тот вечер её огорчённая память. Может быть, и в самом деле стоило записать всё, что пока помнилось, в толстенькую тетрадку, в свой ещё не начатый дневник старой женщины? Но что было в её жизни такого интересного, что стоило оставить в память о ней? Какой особенной и счастливой меткой была отмечена её человеческая или женская судьба? Никогда и ничего в жизни не доставалось ей легко. Даже такой пустяк, как пирог на день рождения и тот всегда был с изъяном. Лопался верх, подгорал снизу либо из боков вытекало повидло. В аттестате об окончании семилетней школы и верхнем левом углу на фотографии их класса прямо над ней выведена дата 10.06.1941г – день её рождения. Это был последний довоенный выпуск.
Ей было четырнадцать лет, когда началась война. Старшей из сестёр Жене шёл семнадцатый год, Нине было пятнадцать, самая младшая, шестая по счёту, Соня, родилась в эвакуации в Тамбовской области. Всю свою жизнь Ксения помнила, как сестра появилась на свет. Только-только упали друг за другом первые два листочка октября сорок первого. День ласковый, солнечный. Во дворе колхозной конторы, где разместили эвакуированные семьи железнодорожников, на костре готовили еду. Котёл, в котором по очереди грели воду для всяких хозяйственных нужд, был свободен, и мать решила затеять стирку. Женю и Нину она оставила наносить воды, а Ксению и погодков Киру и Майю взяла с собой за хворостом. Когда сестрицы насобирали подъёмные вязанки, мать отправила их отнести хворост к конторе. Они же с Ксенией продолжали собирать хворост. Внезапно у матери начались схватки. Роды были стремительными, и Ксении пришлось принимать и обихаживать новорождённого младенца. Чтобы не застудить его, она сняла с себя платок и фуфайку, завернула в них ребёнка, связала вместе две ленточки из своих косиц, перетянула свёрток, чтобы полы фуфайки не распахивались. Домой они вернулись втроем. Долгое время она не могла избавиться от привкуса перекушенной пуповины. Стоило вспомнить и рот Ксении наполнялся тошнотворной слюной, и становилось неловко, словно она совершила что-то стыдное. В эвакуации жили большим табором в здании колхозной конторы. Народу, как мышей в скирде – теснота. Кроме них семья тёти Лёли, родной сестры отца и ещё пять семей железнодорожников. Контору обогревали две круглые, облицованные железными листами печи-голландки с прямой тягой. Они быстро нагревались и так же быстро остывали, когда их переставали топить. В домах всегда клали печи с плитами, грубками, и лежанками, чтобы было, где и одёжину посушить, и сварить, и воды согреть, и сушенину впрок заготовить. Устраивали полати, печурки и полки для сушки спичек и посуды, подпечье для хранения запаса дров, растопки, ухватов и кочерги. В старое время в печах мылись, в печах спали, если не хватало места, в печах томили еду и отвары от всякой хвори. В печи горячим всё сохранялось до вечера. Подросшая ребятня из люльки перебиралась на печь и от всех детских невзгод хоронилась за её каменной спиной. К печи в хатке, как к родной матке, льнут и малый, и старый, и здоровый и недужный – всем любо её тепло, особенно в непогоду. А голландка, что девка-бесприданница – ничего кроме красоты нет. Но выбирать не приходилось. Терпи. Война – всем лихо. Приладились варить в топке гарбузню – кашу из пшёнки и тёртой тыквы да мулынду — похлёбку из кукурузной муки. Нельзя сказать, что в эвакуации они голодали, но есть хотелось постоянно и съедалось всё для еды подходящее. Жили тяжело, но дружно. Взрослые работали, детвора ходила в школу. Делом были заняты все. Дети постарше возились с младшими, собирали хворост, топили печи, ходили за водой, бегали на работу к матерям – помочь. Письма и новости к ним приходили вечером, когда, обойдя округу, со своей почтовой сумкой возвращалась домой тётя Лёля. Их ждали с замиранием сердца. Но ни в письмах, ни в устных пересказах новостей, не было самого главного – войне конец. Тётя Лёля так и не принесла им этой новости. Она замёрзла, сбившись в метель с дороги. Нашли её весной, когда сошёл снег. Из эвакуации они вернулись одни, оставив тётю Лёлю с не успевшим родиться ребёнком мучкапской земле, а троих её детей – Тамару, Раю и Володю там же, в Мучкапе в детском доме. Прокормиться оравой из десяти человек было немыслимо. А в детском доме сироты худо-бедно, но получали какую-никакую еду и одежу. Они прошли по детским домам неразлучной троицей, это прочно связало их до конца жизни. После войны Ксения списалась с ними, все снова собрались большой семьёй, роднились и не теряли друг друга из виду всю оставшуюся жизнь. Особенно дружила Ксения с Володей и Верочкой, оставшейся без матери дочкой второй родной сестры отца – тёти Маруси. У отца Климовны было три сестры: Фруза, Лёля и Маруся, а ещё брат Павел. До войны все они жили на одной улице. На ней же и после войны отстроила новые дома оставшаяся немногочисленная родня. Война изрядно проредила её. Старший сын тёти Маруси – Геннадий пропал в войну без вести. Попал в плен в Керчи и сгинул в немецком концлагере. Зоя и Лида тоже воевали. На разных фронтах, но обе зенитчицы. После войны они не вернулись в разорённый, наполовину сожжённый за время оккупации свой пристанционный городок. Одна осела во Львове, другая в Гродно. Верочка, самая младшая из всех четверых, осталась с отцом и мачехой. Лёля, замёрзшая с не родившимся ребёнком в мучкапской метели, осиротила троих. Жену дяди Паши Дарью, вместе с тремя десятками жителей расстреляли немцы в ответ на водружённый комсомольцами на привокзальную водонапорную башню красный флаг седьмого ноября. С войны дядя Паша вернулся к троим детям абсолютно слепым. А тётю Фрузу застрелил из мести командир партизанского отряда Воробейко. Застрелил у калитки её дома, на глазах у малолетних детей. До войны, не добившийся внимания красавицы Фрузы ухаживаниями, накануне её свадьбы, Воробей взял её силой, рассчитывая, на то, что, убоявшись позора, Фруза сама попросится к нему в жёны. Но та не только «не попросилась», а лишила обидчика «чести» прилюдно исхлестав словами и плюнув ему в лицо на танцах. Не смотря на оскорбительное происшествие, свадьба состоялась и молодые жили дружно, хотя даже слепому было понятно, что первенец Фрузы Юрка — сын Воробья. Их поразительное сходство было бессмысленно оспаривать. Даже сам Воробейко не отнекивался, а с вызовом вкручивал ехидно, что никчёмные хозяева всегда пасут чужих бычков. Муж Фрузы попал на фронт с первым призывом, она же с тремя детьми бедовала, как большинство жителей их городка, на месте. Во время оккупации партизаны совершали налёты на немцев. Зимой, в один из таких налётов, воспользовавшись суматохой во время перестрелки с немцами, Воробейко на санях прискочил к дому Фрузы, выволок её за косы на улицу и застрелил. Люди слышали, как он кричал: Убью курву! Ни за что не прощу!» Из каких соображений и кто донёс немцам, что Юрка «партизанский выблядок» не открыло даже время. Однако те ни Юрку, ни младших детей не тронули. Больше недели, пока тщедушный малосильный пацанёнок под приглядом немцев, в одиночку долбил мёрзлую кладбищенскую землю, тело мёртвой Фрузы лежало в сарае. Под страхом смерти никому не дозволялось не только помочь парнишке, даже приблизиться к нему. Юрка сам на хозяйственных санках отвёз тело убитой матери на кладбище. Был такой шепоток, что Воробей заберёт Юрку в отряд, а там переправит в безопасное место. Сын всё-таки! Наверное, так считали и немцы, не спускавшие с сиротского дома глаз в ожидании партизанской вылазки. Но этого не произошло. Воробей к судьбе сына не проявил ни интереса, ни сострадания.
Напрасно тогда Воробейко прицыкнул на осудивших его поступок партизан – мол, их дело маленькое. В перестрелке под шальную пулю попасть дело случая.
И всё же безвинная кровь своё спросила. Спустя время история эта аукнулась ему самым неожиданным образом. Когда Юрку принимали в комсомол, на торжественной линейке приглашённый по такому случаю, командир партизанского отряда Воробейко, после рассказа о подвигах юных партизан стал прикалывать значки достойным « гордого звания». Юрка не дал ему своего значка.
-Ты что же, не хочешь в комсомол? – глядя на сжатую в кулак Юркину руку, удивился Воробей.
Но Юрка молча обойдя его, протянул значок старшей пионервожатой Музе.
-Юра! – смутилась та – это же герой войны!
— Он убил маму – не дрогнув голосом, ответил Юрка.
— Не выдумывай! – одёрнула его пионервожатая. – Ты же знаешь кто это!
-Знаю! – с бесстрашием подростка, пережившего много взрослого горя, ответил Юрка. – Мой отец. Я его ненавижу. Он застрелил маму.
О случившемся доложили секретарю райкома. Воробейко вызвали для объяснения и, казалось бы, пустячная неприятность имела для него трагичный исход. Нашлись люди подтвердившие правдивость Юркиных слов. Припомнились жалобы населения и свидетельства очевидцев на самосудные действия скорого на расправу бывшего командира, каравшего «огнём и мечом» любого, кого он сам назначил врагом народа. А когда потерявший берега Воробейко привёл в свою защиту поступок Сталина, не освободившего из плена сына, дело приняло совсем плохой оборот – Воробейко лишили наград и отправили отбывать срок наказания в лагерь.
* * *
Ксения, Верочка и Саня остались жить в своём городке, как прежде на одной улице, в домах по соседству. Юрка после училища шоферил на Целине. Володя после армии остался в Туле, устроился на завод, обзавёлся семьёй, и раз в три года приезжал повидаться с роднёй, подгадывая под общий летний сбор. Время трудно заживляет раны. Память не всегда надёжно хранит свои архивы. Иногда она путает даты, меняет местами или совсем теряет отдельные страницы, но совсем воспоминания уходят только вместе с людьми. А самое главное – общие воспоминания объединяют на всю жизнь. Первым делом всегда шли на кладбище. Кладбищ в их городке было два: старое и новое, условно разделённое на русское и еврейское. На новом стали хоронить за год до начала войны. Там лежали тётя Фруза, отец Климовны, дядя Паша, Верочкин отец, мачеха, братья отца с жёнами, кумовья, жители, умершие своей смертью после войны и убитые немцами, воины, погибшие при освобождении городка. На старом – деды, прадеды их жёны, умершие в младенчестве дети и другая многочисленная родня, которую смутно помнили за давностью лет или вообще знали о ней только понаслышке. Лежали здесь маленький брат Климовны Витя, а также мать, сестрицы и братья Верочки, одинаково названные Нинами и Валентинами близнецы, умершие от скарлатины до её рождения. Сюда всегда заходили на обратном пути.
Когда на месте старого кладбища в их городке построили церковь, то много могил не вошло в периметр отведённого под её застройку участка. Обнаружилось это только после установки церковной ограды и огорчённые жители обратились к священнику. Тот указал на администрацию, та на архитектуру, там нажимая на то, что церковь отделена от государства, а земля за время своего существования сплошь усеяна костями, брызжа слюной пытались доказать свою кощунственную правоту. Когда администрация всё же пошла навстречу требованиям горожан, заартачился священник. Волокита с переоформлением требовала не только времени, но также больших материальных затрат. И всё осталось как есть. На обращения прихожан священник отвечал вежливым разъяснением своего отказа и напоминал о том, во что было превращено кладбище жителями прилегающих улиц. Это, было правдой. Кладбище действительно бесстыдно захламили. До войны со всех сторон его обходила не глубокая канава, засаженная по гребню кустами акации, чубушника, розанов и сирени. Захоронения производились беспорядочно. На захваченной, с прицелом на будущее, местине сажали чайный куст. Его проще было выкорчевать при необходимости. Специальных проходов не было, и тропинки прокладывались исключительно по желанию « левой ноги», то есть, кому как заблагорассудится. С площадки пожарной вышки кладбищенские холмики походили на расставленные в беспорядке шашки. Каменные памятники были редкостью. Железные тоже наперечёт. Когда сгнившие деревянные кресты убирались с могил, беззащитные холмы походили на бритые головы новобранцев, шатающихся как попало по команде «вольно». Недальновидные власти не озаботившись, что пристанционный городок в будущем станет прирастать новыми жителями, закладывать новые улицы, что ему понадобится инфраструктура, необходимая для обеспечения нормальной жизни населения, расположил кладбище настолько близко к городку, что оно в небольшой промежуток времени безжизненным островком тосковало посреди городка. Перед самой войной его закрыли и хоронить стали на новом участке, на северной стороне в сосоннике. По-первости новых улиц рядом с кладбищем не нарезали, зато рядом с ним вырос целый ряд ларьков: керосинный, приёмки утильсырья, стеклотары, шкур, макулатуры. И пошло-поехало… Дорогу разбили машины.
В канаву вокруг кладбища стали сбрасывать протухшие шкуры,
битые банки, непринятые бутылки, тряпки, околевшую домашнюю скотину, собак, кошек, траву, хворост, строительный мусор, поломанную мебель и всякую не пригодившуюся всячину. А когда улицы всё же нарезали кладбище, кроме как «вселенским ужасом» назвать было нельзя. Торф, навоз и дрова кучами лежали на ближних могилах. Плитами и памятниками замостили непролазную топину, металлическими крестами находчивые пионеры выполнили план по сдаче металлолома. По затоптанным могилам детвора гоняла мяч, а там, где трава не была выбита, паслись козы. Сначала, сокращая путь прямо по холмам пошли пеше, потом поехали на велосипедах и мопедах, а когда весёлый удалец прокатился по кладбищу на мотоцикле с коляской – стали ездить на машинах.
Холмы Верочкиной матери и близнецов оказался за церковной оградой. И тогда Верочка перенесла землю с них на могилу погибшей тёти Фрузы. А потом туда же добавилась привезённая Володей горсточка мучкапской земли и могила тёти Фрузы снова объединила сестёр, став местом общего упокоения.
После слов Северины о том, что она не только рядом, даже в одной земле с ней не желает лежать, Климовна поручила крестникам похоронить её в родном городке, но сказанное дочерью «ты у меня одна» поколебало принятое решение.
* * *
Словно ветхие куски разноцветных шерстяных ниток, ставших от времени непригодными для вязания, перебирала Климовна свои воспоминания…
Из эвакуации они вернулись на пустое место. В сорок третьем, когда немцев выбивали из их городка, он сильно пострадал от бомбёжек, артиллерии и пожара. Отступая, немцы поджигали строения. Сгорело много домов. Их улица выгорела полностью. Их, и Верочку с родителями приютили родственники, жившие за железнодорожной линией на другой стороне городка. Кто не мог найти пристанища, объединялись и рыли землянки. Зимой из госпиталя вернулся отец. Он был машинистом. Воевал на Курской дуге. В августе сорок третьего, когда состав попал под бомбёжку, отца смяло обломками покорёженного паровоза. Он долго находился на лечении. Поломанные кости срослись и он считал возможным возвращение на фронт, но из-за полученного ушиба лёгких его комиссовали. В марте сорок пятого отец вернулся домой.
Война войной, а жить надо. За лето из двух уцелевших сараев всем миром собрали времянку. Отец слепил печурку, и они перебрались в тесный, в четыре крохотных оконца, но главное, тёплый домик, взяв к себе отцовских племянников Тамару, Раю и Саню. Саня был ровесником Ксении, им сравнялось по шестнадцать лет. Младшенькая Рая была ровесницей Соне. Тамаре шёл одиннадцатый год. Это были дети отцовского брата дяди Паши. Всю оккупацию они жили в своём погребе, куда их выгнали немцы. Обогревались кирпичной плитой с выведенной на улицу железной трубой. Вальцевать трубы из жести и пристраивать их в маленькие печурки, Саню научил немец, делавший такие для своих солдат. Осень и зиму русскую печь им топил Саня, а всё остальное время немцы пользовались такими печурками. Это умение спасло от голода сиротское семейство Сани и пригодилось ему после войны. Дядя Паша вернулся с войны инвалидом. Ранение на всю жизнь сделало его слепым. Он тоже был машинистом. Тоже воевал на Орловско – Курской дуге.
Осенью сорок пятого Ксения, и две её старшие сестры Женя и Нина поступили в сельскохозяйственный техникум – самое близкое к дому учебное заведение с общежитием и питанием. В следующем году туда же поступила и Верочка. Жили в одной комнате, спали вчетвером на двух кроватях. Потом Кира уехала учиться в Иваново. Младшие сёстры доучивались в школе. Самой школы не было, под неё приспособили здание бывшего детского сада, не сгоревшее в войну. Из-за нехватки кадров отца снова взяли на работу. Иногда он брал в поездки Ксению или старшую дочь Женю. Красавица Женя была любимицей отца и ездила с ним чаще всех. Она выучилась на бухгалтера, по распределению попала в соседний район, а через год была осуждена за растрату. На суд ездил только отец. На обратной дороге он попал под дождь. Это было поздней осенью. Ушибленные лёгкие не выдержали тяжёлой простуды и в первый день нового года отец умер.
Саня после Армии вернулся домой. Не мог бросить слепого отца и сестёр. Устроился на железную дорогу. Так и проработал там до самой пенсии. В отцовском роду все были машинистами, и до сих пор это осталось их потомственной профессией.
Время шло. Родни становилось всё меньше, воспоминаний прибавлялось, но нужны они были только ей и тем, кто дожёвывал последние крошки со стола земной жизни, а вовсе не молодым и вечно спешащим, кто пока пил жизнь взахлёб. Большинство из тех, чьи жизни, так или иначе, переплетались с её жизнью, тоже стали частью её воспоминаний. Теперь, когда Климовна жила совсем одна, совершенно бесполезная для этого огромного царственного города, которому кроме горсточки своего праха, ничего не оставит, ей пришло на ум, что не сделанное дело, на которое она махнула рукой, как на не нужное, всё-таки стоит сделать.
Для дневника объём предстоящей рукописи был не подходящий. Записи в дневниках ведутся постоянно или же записываются значимые и важные события с указанием дат и лиц. Назвать рассказом или повестью для её, ничем выдающимся не отмеченной жизни, казалось ей несколько претенциозным. Но другие названия подходили ещё меньше, и Климовна решилась…
Память на события и даты у неё была отменная, а вот записать накопленный архив оказалось делом не простым. Вывела размашисто на титульном листе уверенно стоящими крупными буквами «Дневник» и словно о камень споткнулась. Потом, сама не зная, зачем, добавила ниже строчку «старой женщины». Потом ещё ниже добавила «начат такого-то числа, месяца и года» и на этом её запал закончился. С чего начать? С детства? С того момента, как и почему рассорилась с сёстрами? С переезда на Украину или к дочери? О молодости, о войне, о том, что мучило или о том, что радовало? Или о самом важном? Но воспоминаний гораздо больше, чем оставшихся дней. Может быть, выбрать самое главное? А что делать с «не главным»? Жизнь прожита. Ничего из неё не выбросишь. Всё причинно-следственно и друг без друга не существует. Не решив с чего начать, Климовна поплелась заваривать чай. Мысль всегда в непрестанном движении, течёт себе и течёт, как небесные облака или вода в ручье, меняясь по собственному усмотрению. Её нужно остановить, чтобы записать, но куда там! Она течёт и течёт над строкой, уводя в сторону.
Климовна смотрела в окно, но видела не чистенький питерский дворик. Перед глазами стояли не выцветающие картины прошлого…
* * *
В первом послевоенном выпуске сельскохозяйственного техникума Ксения, агроном-овощевод, попала по распределению в дальний колхоз. Смекалистая, крепкая, трудолюбивая, она сходу впряглась в работу и потянула в гору свой воз. Но коса прямолинейности нашла на камень власти. Волевое вмешательство в дела колхоза далёких от хозяйствования на земле районных чиновников распаляли донельзя воинственный дух Климовны своей бездарностью. Отработав положенное молодому специалисту время, не смотря на уговоры председателя и парторга, она решила вернуться домой. Её вызывали в райком, уговаривали, обещали, стыдили, но заставить остаться не могли — Ксения была беспартийной. Отпустили, но дали понять, что у власти рука длиннее её языка. Дома она смогла устроиться на работу только на подсобное хозяйство в туберкулёзный санаторий.
Видя, как оставшаяся без поддержки обременённая бесконечными заботами и работой, мать сбивалась с ног и спала в буквальном смысле на кулаке, Ксения стала рядом. Так же, как мать, она не признавала слов «не умею» и «не хочу». «Научусь» и «Надо» помогали ей готовить сено для коровы, чинить изгрызенные свиньями полы в сарае, ремонтировать подгнивший забор, рассыпавшуюся трубу и растрепанную ветром крышу на бане, заготавливать на зиму дрова и корм для скота, заботиться о пропитании семьи. Что она видела кроме работы? Пила двуручка, молоток, топор, лопата были знакомы ей с детства. Это теперь газ и электричество отапливают жильё, а тогда дрова в лесу, уголь вдоль железной дороги. Просыпанный из паровозных тендеров на откосы, его собирали и ценили, как слитки золота. В сорок девятом, она навьючила на плечи всю мужскую работу по хозяйству вместо умершего отца. Взяла на себя заботы о матери, младших сёстрах, осиротевшем племяннике и несла эту ношу все годы, аж, до прихожей в квартире дочери, где потом ожидала кары за пропавшую кошку. Подросшие сёстры бегали на танцы в её туфлях и тайком наряжались в её выходное платье из креп-жоржета. А когда открыли набор рабочих по лимиту, они одна за другой разъехались по городам. Мать всей душой поддержала их отъезд. Потом Ксения тоже решила испытать судьбу и махнула прямым поездом в Ленинград. Но прижиться в городе не смогла и вернулась обратно.
* * *
Северина родилась, когда Ксении было уже за тридцать. Забота о сёстрах и железный характер в молодости отвадили от неё женихов и с замужеством она здорово припозднилась. Ей шёл тридцать первый год когда, она познакомилась с находящимся на лечении в туберкулёзном санатории симпатичным холостяком и, приняв это как свой последний шанс, не раздумывая, соединила с ним судьбу. Добродушный и сговорчивый Семён сумел подладиться и к властному характеру супруги, и к прямолинейности тещи, которую за глаза называл пузырьком яда. Правда, у тёщи они жили мало – поспешили обзавестись своим домом. Шесть лет всё было хорошо, а на седьмом семейная жизнь пошла наперекосяк. Семён запил. И не просто запил, а в обмен на выпивку нёс из дома всё, что не было прибито гвоздями. Напивался до бесчувствия, упав, засыпал, где придётся. Бревном валялся на земле, и болезнь не преминула снова напомнить о себе. После больницы его отправили в другой санаторий на долечивание, где он пополнил счёт новым грехом – подженился. Узнав об этом, Ксения выставила его вон.
– Не блажи! – царапался в дверь Семён. – Ты у меня одна, а это всё так – ерунда, дурная кровь выхода потребовала! Она, что сок весной – кто посудину подставит тому и набежит. Какой в том грех? Дерево-то, где стояло, на том месте и остаётся! Но и её «нет» тоже было не сдвинуть с места.
Семён не оставлял её в покое. Он пропадал и возвращался, просил прощения и снова съезжал с катушек. Ксения не прощала и не пускала «лишайного кота» в дом. У неё хватало характера, но Северина жалела Семёна и носила обретавшемуся в сарае непутёвому родителю еду, чтоб не помер от голода. Дальше сарая ходу Семёну не было. Кладовая и подвал закрывались на замки, окна — на шпингалеты. Выходя за водой или покормить живность, Ксения запирала дверь дома на ключ. Она прекрасно знала, что пьянчуга-муженёк больше двух дней не выдержит и обязательно стянет что-то на пропой: не сало так курицу, не платье так туфли. Только в августе, когда двор был полон народа, он безбоязненно садился за общий стол, наедался и напивался впрок, парился в бане и принаряженный в подаренные одёжки походил на человека. Но не успевал стихнуть прощальный свисток увозящего последних гостей паровоза, как Семён начинал куролесить, и всё возвращалось на круги своя. Можно было бы развестись с ним и разделить дом, но пропойца за стеной – это ещё худшее бедствие. Кроме того, в глубине души, Ксения таила то, что не сказала бы никому на свете – она не хотела быть разведенкой. Сам же благоверный даже не пытался подавать на развод. Северине было девять лет когда, так и не выпивший до конца хмельное море, Семён умер. Когда туберкулёзный санаторий перевели в другой район, Ксению пригласили работать агрономом в колхоз. Она проработала там десять лет и работала бы дальше, если бы снова не вмешался райком. Ей предложили вступить в партию и принять колхоз вместо проштрафившегося председателя. И то и другое она отмела безоговорочно, уволилась из колхоза и устроилась работать мастером смены на хлебозавод. У Ксении были прекрасные организаторские способности. Смекалистая, активная, надёжная, ни в чём не допускавшая беспорядка, всеми фибрами души не терпевшая бездельников, она скоро стала старшим мастером цеха. Она принципиально не вступала в партию. В ответ на предложение подать заявление, говорила, что если она туда вступит, то половина партийцев сразу положит билеты. На всяком рабочем собрании в первую очередь партийцам и «народному контролю» от нее доставалось по первое число, и всегда за дело. Районная продовольственная база располагалась аккурат против дома Ксении и она наизусть знала всех «блатных», кто там потирался, а потому и хлестала по глазам, не оглядываясь на чины. Её боялись, уважали, с нею считались, к её мнению прислушивались, её ставили в пример и… не любили. Не любили именно за эту её рельсовую прямоту правды. Она одинаково прямолинейно могла высказать свое мнение начальнику цеха и директору завода, секретарю парткома и председателю райисполкома. Даже самому секретарю райкома партии. Председатель профсоюзного комитета завода при ее появлении вставал с места и шёл навстречу, с улыбкой такой ширины, что были видны зубы мудрости. Так радушно он не принимал ни одну комиссию. А всё потому, что знал: с любой комиссией всегда можно договориться, с Ксенией – никогда. Надо сказать, что самым большим желанием начальства всех рангов от заводского до городского, было одно: чтобы Ксению унесла куда подальше гроза, а еще лучше, чтоб этой грозой её убило вовсе. Но гроза оставляла без внимания их тайное желание и всегда прицельно попадала в само начальство. Оно менялось, а Ксения, прямая и крепкая, как спинка дубового кресла, оставалась на своём месте. Уважая в ней несгибаемость и справедливость, её часто выдвигали то в профком завода, то в конфликтную или ревизионную комиссии, то в цехком, то в депутаты горсовета. У себя на улице она была уличкомом. День и ночь окружённая людьми, Ксения всегда была в курсе всех событий и в городе, и на заводе. Она не хуже председателя профкома знала о наличии мест в общежитии, количестве санаторно-курортных путевок и резервных квартир, продвижении очереди на жильё, билетов в цирк и драмтеатр на праздничные представления для детей, материальной помощи, выдвижении на награждение и всего остального, что было в ведомстве профкома. К ней шли за помощью все «обиженные и оскорблённые» начальством и мужьями, гонимые и обманутые, погорельцы и малоимущие, несправедливо наказанные материально или уволенные по придуманной причине. Надавить на неё, взять на крючок за какой-либо промах или умаслить, чтобы молчала, было делом бесполезным – она никогда ничего лично для себя не требовала, только для других. Ксения была в курсе всех производственных конфликтов. Юлить и лукавить с ней на заседании комиссии, было всё равно что, не умея плавать, попасть под большую волну. В общем, как шутили рабочие, если Климовна взялась воевать – «Гитлеру» капут. Её охотно звали в гражданские крестные, и крестников у Ксении было сорок сороков. Все обязанности связанные с этим она исполняла добросовестно. Многочисленных крестников своих всю свою жизнь не выпускала из виду. Опекала, пристраивала учиться, на работу, провожала в Армию, женила и выдавала замуж, брала к себе погостить и пожить, учила всему, что умела сама. А умела она многое. Судьба глубоким рвом перекрыла ей дорогу из городка и, не выпуская из железных рук, сформировала такой же железный характер. С ним она и прошла свой земной путь. Кому-то её требовательность и прямолинейность были не по нутру, кого-то обижала резкость её суждений, многие, включая, родственников, терпели её ради сохранения родственных отношений. Безграничную доброту, широту души и суровую безжалостность испытал на себе каждый, кто долго общался с ней. И это было непоправимо. Позже умению выживать и не сдаваться обстоятельствам она учила и своих крестников. Раз в году, на Новый год, она собирала их всех вместе у себя и устраивала большой праздник с ёлкой, масками, хороводом, играми и подарками. В магазинах пустые полки, талоны, дефицит на всё, а у неё для каждого подарок, пироги с повидлом, вареный на молоке сахар, мочёные яблоки, пирожки с капустой, яйцом и рисом. На улице мороз, а у нее на подоконнике зелёный лук в жестяной банке, украшенной для красоты старыми открытками. Умевшая хорошо шить и вязать, она заранее наготавливала для подарков самовязок носков, шапок, свитеров и кофт, нашивала платьев, юбок, брюк. Мануфактуру для этого добывали жившие в городах сёстры, а нитки для вязания она припасала из трикотажного обтирочного лоскута, распускать который и сматывать в клубки приспособила скучавших от безделья старушек из интерната для одиноких стариков-инвалидов. Потом они даже сами пристрастились к вязанию и этим очень выручали Ксению. Она наведывалась в интернат раз в две недели. Привозила старушкам вареньица, сальца, квашеной капустки, огурчиков, домашней наливочки, выслушивала их жалобы, выполняла мелкие поручения. От них увозила носки, шарфы, береты, перчатки, варежки, шапочки, свитерки для племянников и крестников. Старушки любили Ксению, ждали ее прихода, радовались гостинцам. Иногда они просили её вытопить для них баньку и тогда до вечера гостевали у неё за долгими разговорами и чаем. Старушки подружились и с её матерью.
Намертво прикипевшая к матери Ксения так и осталась на корню. Огромный огород, когда-то так нелюбимый сёстрами, после её замужества был разделен пополам, на свободном месте Ксения с мужем поставили новый дом и завели своё хозяйство. Получились две просторные усадьбы. Разделял их один длинный узкий проход, по обеим сторонам которого росли вишни и малина, объединял общий двор. Разъехавшиеся сёстры Ксении осели в городах, обзавелись семьями и были вполне счастливы, что вырвались из захолустья. Испытавшие на себе трудные радости большой семьи, за исключением предпоследней, все сёстры имели по одному ребёнку. Своих семерых внуков мать нянчила до детского сада, и на это время, уезжая к дочерям в няньки, оставляла дом и огород на Ксению. Позже, уже подросших, ослабленных или из-за тесноты в квартирах, внуков привозили к ней пожить до школы, а потом ежегодно на летние каникулы. Считалось, что дети находятся на попечении бабушки, но наготовить, настирать, нагладить для такой оравы, помыть всех в бане и просто уследить за ними, постаревшей матери было не под силу. А потому, с утра до тёмной ночи они, как майские жуки на берёзе, жужжали у Ксении в доме, либо толклись на лужайке за двором или плескались в прогретой воде неглубокой болотной канавы за изгородью её усадьбы. Вместе с дочерью Севериной их насчитывалось семь человек. С приходящими к ним поиграть детьми родственников, соседей и подруг Северины их, как цыплят в траве, было уже не сосчитать. Когда в последних числах июля из Апатит, Тайшета, Ленинграда и Рыбинска съезжались сёстры с мужьями, подтягивалась повидаться родня и знакомые, усадьба вообще была похожа на не умолкающий восточный базар, на котором был даже верблюд – навьюченная под завязку заботами Ксения. Всё было на её плечах, всюду нужно было успеть. Это гости отдыхали, а ей и присесть было некогда. До тёмной ночи эхом каталось по усадьбе: «Ксения что», «Ксения где», «Ксения как». Банька топилась чуть не каждый день, березовые веники сбивались до голых прутьев, бельевые веревки, завешенные разноцветными детскими постирушками, купальниками взрослых, полотенцами и халатами не пустовали ни единого дня. Колодец к вечеру вычёрпывался до дна. В монгольском кургане обуви отыскать нужную пару было всё равно, что, не зная родословной, найти предка в пятом поколении и для порядка срочно сооружалась временная полка сбоку крыльца. На кирпичи клали доску, затем на эту доску клали кирпичи, сверху них тоже клали доску, но и это не помогло – курган разбирали, но тапки начинали блудить по всему двору и не обязательно парами. Трапезничали под навесом в две очереди. Сначала кормили детей, потом садились сами. Посуду не успевали мыть. Всё, что из продуктов не портилось, со стола не убиралось, от мух и пыли накидывали сверху клеёнку. Умывальник на улице не успевали наливать. Спали на раскладушках и самодельных топчанах. Спать на полу было невозможно. Их длинная односторонняя улица тянулась вдоль железной дороги. Днем, за суетой, шум проносящихся составов не мешал, а вот ночью, когда от грохота товарняков дребезжали стёкла в рамах, звенела посуда в буфете и дрожали половицы, заснуть на полу было невозможно. Казалось, что лежишь головой на рельсах и поезд вот-вот отрежет её по самые плечи. Но привыкших к тесноте квартир и галочьему гвалту городских шумов, гостей не смущали временные неудобства в виде раскладушек, топчанов, умывальника и дощатого сортира на улице, а даже напротив, освежали жизнь, внося в неё некоторое разнообразие. « Счастливые! – то и дело говорили сестры – Живёте размеренной жизнью, дышите свежим воздухом, ходите пешком, не давитесь в транспорте, не едете чёрт знает куда на работу. Всё под рукой: работа, лес, река. Не надо таскаться по магазинам, тратиться на продукты – у вас всё есть на огороде! А вода в колодце! Ей же цены нет! » Но Ксения знала всему этому цену. Смотреть на играющих в шахматы легче, чем играть самому – любой может сойти за умного, а попробуешь сам – тебя тут же « шах» покроет «матом».
К лету Ксения с матерью готовились заранее. Запасались сахаром, мукой, крупами, подсолнечным маслом, крахмалом для киселя, макаронами. Варений, повидла, сухих яблок, квашеных и соленых заготовок, с осени готовилось с запасом из расчета на годичную осаду. На вывоз с собой для сестер готовились мясные тушенки, соленые окорока, сало, колбасы, залитые для сохранности топленым жиром. Всё это заготавливалось в конце зимы, когда забивали свиней, кроликов, нутрий и кур. Всё это « вам хорошо» росло в сараях и хлевах, требовало еды, подстилки, ухода, а главное времени и рук. Для дорогих зятьёв поспевали домашние ягодные настойки, вина и самогон двойной очистки. Сестры привозили городские продукты, но расстояние и жара ограничивали выбор и количество, так что продовольственный вопрос в основном решался на месте. Корову Ксения вывела, как только младшая из сестёр, Соня уехала учиться в Ленинград, поэтому молоко и всё молочное покупалось у соседей. Городская детвора любила клубнику, молодую картошку, малосольные огурцы и вареные кукурузные початки. Под всё это Ксения занимала половину огорода матери, вторая половина была отдана под сад. Работать на земле, и вообще работать, ей было не привыкать, а полученная специальность пригодилась и в своём хозяйстве. Самый ранний сорт картофеля Ксения проращивала заранее в ящиках с посадочной смесью и, уже с росточками и корешками, вручную высаживала на солому в приготовленные с осени ямки, как только те прогревались солнцем. Сверху клубни снова закрывала соломой, а потом засыпала землёй и перепревшим курьяком, чтобы весенние дожди легко доставляли питание к корням. Картошку на еду и на семя сажала гораздо позже, в начале мая, под плуг. Огурцы растила на подоконнике, в яичной скорлупе, и по третьему листу высаживала в парник под двойное укрытие. Вместе с огурцами в парник высевала лук чернушку и щепотку укропа, порадовать душу ранней зеленью. Парников у Ксении было несколько: для рассады и раннего урожая огурцов и помидоров. Из оставленных осенью на компостных кучах подгнивших плодов, семена кабачков и тыквы, которые она растила и на еду, и на корм скоту, прорастали самосевом, в избытке получая тепло и питание. Мало кто мог похвалиться таким, ухоженным огородом и таким урожаем, как у неё. Хотите щей из щавеля – пожалуйста, редиса и зелени на салат – к вашим услугам. А там уже на подходе и свекольные листья на холодный борщ, и ранняя капуста, и молодой картофель, и первый огурец. Будь крупкой сыт, ешь, пока рот свеж! Но кроме огорода, хозяйства и домашних хлопот была ещё и работа в три смены на заводе.
Сейчас, когда Климовна вспоминала те годы, она и сама удивлялась, как у неё хватало силы снести такую ношу и не переломиться под нею, как любое дело спорилось в её руках, и как на такую махину дел у неё хватало времени?
В августе хорошо отдыхать даже у родителей. Хлопот никаких. Ни посадки тебе, ни прополки, ни полива, ни окучивания картошки. В огороде всего – завались. Варенья уже наварены, огурцы с помидорами засолены, зелени насушено, щавеля и свекольника заквашено – «на всех доля». Хотя Ксения радовалась приезду сестер, но, за две недели беспрестанной сутолоки, уставала так, что перед их отъездом у нее было только одно желание: чтобы в этот день не было дождя, и сёстры могли перестирать за собой постельное белье, полотенца и скатерти, выбить одеяла и половички, убрать вещи, которые оставляли до следующего приезда. Во всей этой круговерти домашних, производственных и общественных дел незаметно выросла её Северина. Ксению не огорчало, что дочь льнула к бабушке — само собой разумеется, она больше с ней бывала. Ксения беззаветно любила Северину и никогда не задумывалась о том любит ли её сама Северина.
* * *
Теперь Климовна дни напролёт шуршала опавшими листьями воспоминаний, выискивая испорченный тлёй детских дочерних обид. Размышляла о Боге, о той обители, которая её ожидает, о том, где теперь душа Северины и как настроена она теперь к матери и что решить самой. Время решать подошло ближе некуда.
Тот злополучный день рождения дочери был её последним днём рождения. Сразу после него Климовне был куплен билет на родину и всю зиму и весну она жила у родственников на той улице, где в молодости с таким старанием строила и обихаживала свой дом. Теперь он был старым, сутулым и неприглядным, как сама Климовна. Дочь ни разу не позвала её к телефону, когда разговаривала с родственниками, ни разу не позвала домой, просто передавала «маман» приветы и всё. В день рождения Климовны собралась вся родня, В саду под яблонями накрыли большой стол, хозяйка дома Раюша со своей дочерью Алёной постарались с закусками. Все было по семейному уютно и празднично. И день солнечный, и птицы щебечут без устали, и трава и цветы благоухают, и все ей что-то хорошее говорят, только пирог снова лопнул и на душе гора каменная – дочь, даже в такой день, пожалела для неё живого слова. А потом и вовсе небо рухнуло. Позвонила племянница из Питера и объявила страшную новость: безнадёжно больную Северину подруги оформляют в хоспис. Она уже сделала последнее распоряжение: кремировать её после смерти и прах развеять над Невой. В завещании указала наследниками квартиры и всего своего имущества подруг.
Как тогда не разорвалось её сердце, как не сразила на месте эта страшная весть? Для чего Бог оставил её на земле? Свидетельствовать ею, что заповедь «чти отца своего и матерь свою» не пустой звук? Но она всё простила! Ни пролитые слёзы, ни обида на оставившую её без крова дочь, в душе только ужас от случившегося с Севериной и бесконечная жалость к дочери.
Климовна наотрез отказалась от сопровождения и вечером уехала в Питер.
Она не позволила увезти дочь в хоспис и ухаживала за ней сама. Подруги звонили каждый день, но заглядывали редко. Трудно утешать умирающего, страшно заглянуть в глаза стоящей рядом с ним смерти. Северина умерла в августе ни словом не обмолвившись о завещании. Последними её словами были «Ты у меня одна». Пробудилось ли в её душе тепло к матери или это означало разочарование в подругах, Ксения не знала.
Она знала только одно: дороже этих слов у неё ничего не осталось до конца дней.
Климовну уговаривали не ездить в крематорий, а попрощаться с Севериной дома, но Ксения до последнего была рядом. Никто не решился увести её и от окошка, за которым бушевало пламя, пожирающее дочь…
Не смотря на завещание, подруги Северины ни словом не обмолвились о том, чтобы она озаботилась завтрашним днём. Вместе с ней в назначенный день съездили в крематорий, где Климовна, как когда- то при выписке из роддома, приняла дочь…
Утром и вечером под окнами пробегала Элька. Их дома стояли рядом. Заглядывала она раз в неделю. Климовна не обижалась – всё связанное с похоронами было на ней. А ещё работа и просто усталость большого города. Племянница и крестница Климовны Света, жившая в четырёх остановках от неё, наведывалась три-четыре раза в неделю с кастрюльками и термосом. Беспокоилась родня, по утрам звонила в дверь соседка по площадке спросить, не нужно ли чего и не пожелает ли Климовна составить ей компанию прогуляться по двору. Климовна благодарила, но ничего «не желала». Вредная, несговорчивая Стешка, проводив свою хозяйку, затосковала. Шерсть её больше не лоснилась, роскошный хвост выглядел жалко. Положив голову на передние лапки, кошка безучастно лежала она на том месте, где умирала Северина. Лежала, но не спала, словно о чём-то размышляла. Климовна жалела её, подсаживалась к ней и уговаривала, как больного ребёнка съесть хоть крошечку. Теперь Стешка позволяла себя гладить, никак не реагируя на прикосновение. Однажды, поглаживая мокрую мордочку прежней врагини, Климовна поняла, что кошка плачет…
Когда никто не приходил и не звонил телефон, в квартире стояла тишина и в этой страшной тишине об одном и том же беззвучно плакали две одинокие преданные души.
* * *
Климовна допила чай, сполоснула чашку, поправила крышку на сахарнице, промокнула полотенечком чайную каплю на столешнице. Заниматься дневником не хотелось. Мысли текли и текли, как струи в проливной дождь и остановить их никак не удавалось. Ранние октябрьские сумерки притенили окно. По двору друг за другом прошли мужчина и женщина, очень похожие осанкой и походкой на её двоюродных Верочку и Володю Овсянникова. Вспомнилось, как в последнюю их встречу, они в шутку толковали сон, приснившийся Верочке. Ей привиделось, что они по очереди переходили необыкновенно красивый ручей на зелёном-зелёном лугу…
– Так и уйдём по очереди – пошутил Володя.
Его нет десятый год. Он умер, как и его мать тётя Лёля, зимой. Сегодня, 29 октября, Верочке было бы восемьдесят восемь. Она ушла в этом мае. Как и обещала – по тёплушку. Теперь её, Климовны, очередь…
Утром Элька обзванивала подруг и крестников Климовны, извещая тусклым голосом о том, что Ксения Климовна перешла «свой ручей». В какой из двух последних дней октября Элька не знала. Ничего не прояснила и толстенькая общая тетрадь с заголовком, размашисто выведенным красивыми, уверенно стоящими буквами «Дневник старой женщины»…
НАТАЛЬЯ ШИТИКОВА
08.06.2022г
Проект модернизации жилищно-коммунального хозяйства был реализован с использованием льготного ...
В документе отражены стратегические цели и задачи, приоритеты и целевые индикаторы. Это ...
Творческие деятели вместе исполнили композицию «Матушка», показав единство с земляками, которые ...
Стартовал прием заявок на шестой сезон конкурса управленцев «Лидеры России» – флагманского ...
Перед утверждением бюджета области депутаты ознакомились с проектами госпрограмм. В частности, ...
Подрядчик «М-Строй» за полгода обновил почти полуторакилометровый участок дороги. Специалисты ...
