За околицей — белый простор…

---

Хорош мороз, искрящийся на солнце, и морозная дымка, и вьюга — над полем, над лугом, над лесом… Это по-русски, по-нашему, по-настоящему… Родиной веет, родным и родственным… Душа откликается. Хорошо. Когда ветра нет, не обжигает дедушка-мороз, а ...

Хорош мороз, искрящийся на солнце, и морозная дымка, и вьюга — над полем, над лугом, над лесом… Это по-русски, по-нашему, по-настоящему… Родиной веет, родным и родственным… Душа откликается. Хорошо. Когда ветра нет, не обжигает дедушка-мороз, а бодрит и радует. Иней, изморозь на раскалённых стужей деревьях, ветвях, высокой траве, не ушедшей под снег… Оттепель обнажила прошлогодний цветок, но ударил мороз, и цветок заледенел — будто залит хрусталём: что-то нереальное видишь…

… За околицей — белый простор. Воздух целебный — благодатью дышишь. Почему — то особенно завораживают снежные, извилистые луговые тропы, уходящие в неведомый, до густой седины озябший кустарник… А кустарник в лес врастает, сливается с ним — вот уж и чаща, и следы разные: а ну как волчьи? Дятел на сосне постукивает, будто подвиг совершает — гулко отдаётся стук в безмолвии соснового бора. Но тишина от этого ещё пронзительней, звонче, и долго слушаешь эту тишину… А после костерок развести — милое дело: потрескивают веточки, дымок уютный, вкусный, лентой к верхушкам взошёл… В самый раз посидеть, чаю из термоса попить, подумать… Хотя, наверное, лучше ни о чём не думать, просто посмотреть, помолчать, пожить этой минутой — пусть мысли отдохнут… Никто ещё не сказал, какое волшебство являют собой морозные узоры на стёклах… И не скажет, потому — что это действительно волшебство, которое не нужно разгадывать, достаточно увидеть, принять, и оно останется с вами…
Кристаллы изморози на заиндевевшей траве — тоже маленькое чудо. Каждый уникален, тончайшей выделки, чеканного узора — не единого повторения. Хоть сто лет ищи, не найдёшь двух одинаковых. … А следы там всё — таки были: крупные, тяжёлые — волчьи следы: у охотников спрашивал. Явственно видно, как выходили звери — двое зверей — лесной тропой к старой, заброшенной дороге. Место отдалённое, глухое… И тропа глухая, тёмная, в еловые лапы схоронённая… Постояли звери, потоптались, и той же тропой обратно в лес ушли — это видно чётко, категорично — так, как будто сам их наблюдал… А может, они за мной наблюдали… В тот раз фотоаппарата со мной не было, к сожалению. Сходить бы туда ещё раз, посмотреть, мыслью проникнуть то место — но никогда я больше туда не пойду…
… Чист, прозрачен, крут морозный воздух — телу во здравие. И синева небесная пронзительно чиста. Отражается, отсвечивает в белых снегах — не передать словами. Снегирь прилетел — видеть его радостно. Почему — то один… Нет, не один — целая стайка на соседнем кусте. Грудки малиновые, грудки бардовые — разные снегири: окраской, узором на перьях — совсем близко, у самого окна, рукой дотронуться можно… Чёрную рябину облюбовали, устроились на ветках — так и смотрел бы на них. Не зря про снегирей стихи и песни слагают… А на другом окне, с другой стороны дома — воробьи бушуют у кормушки… Густо им насыпано пшеничных зёрен и белого хлеба крошек — барахтаются. Целый день с яблони пикируют, только подсыпай. А когда промедлишь с подсыпкой — начинают посвистывать нетерпеливо и удивлённо: забыл, дескать, свои обязанности…
На озере рыбаки на льду сгорбились — самые отчаянные. Издалека видать — посинели, а всё — равно сидят. Когда мороз поотпустит, их больше набежит — азарт погонит, ничего не поделаешь. А в лютую стужу, в метель азарт не азарт, сиди, рыболов, дома, у телевизора, если делать нечего.
…Озеро, когда хорошо льдом схватится, и снегом его укроет, идеальное место для лыжных катаний — ровное, вольготное, вдоль и поперёк просторное, с размахом, всё — твоё… И всюду — твоя лыжня, которую ты пролагаешь, а возвращаясь назад, другую лыжню пройди, она тоже будет твоей, и ты снова станешь первопроходцем… День бежит незаметно, будто соревнуется с тобой — и вот уже меркнет небо, вечереет, угасает горизонт… Пора в сторону родного двора лыжи навострять. Надышались вволю, уморились, раскраснелись, бодростью зарядились — всё так здорово, радостно, замечательно… Всем существом своим жизнь благодаришь.
Сколь живописны лесные дебри в густых сугробах. Вид совершенно непролазный. Днём таинственный, в сумерках — жутковатый. А ночью… Ночью бывать не доводилось. Наверное, лунатический. Фотографировать их — дело благодарное. Выразительные, беспроигрышные кадры. Также, например, как выразительна и совершенно невероятна метельная позёмка на дороге, змейками, вихрями снежной пыли взвивающаяся под ногами — вечером, при свете фонарей это поистине но удивительное зрелище. Зимой вообще множество завораживающих явлений — только замечай, не переставай удивляться. Снежный наст на полевом просторе бывает столь прочен, что идёшь по нём, как по ровной, твёрдой дороге. А он слепящим блеском полыхает на солнце, переливается несметной искрящейся россыпью — глазам больно. И идёшь далеко, прямиком по полю — пружинит шаг по снежной, схваченной тонким ледком корке. Далёкий лес, дымки деревни… Собаки голос подают, мужик копошится у сарая, поглядывает… Теплится жизнь — вся в берёзах, в высоченных тополях, в сухих малинниках деревенька. Вроде и много дворов, но в которых люди живут — несколько. Правда, подселяются там и сям, гуще живые голоса — магазинчик возвратился, дорога хорошая: воспрянет, быть может, сельцо, расправит плечи… А не расправит, так пускай угасает тихо, умиротворённо, почти свято — в этом тоже есть своя прелесть. Через год — два иван — чай тут бушевать начнёт: любит он заброшенные усадьбы, дворы, пепелища… Поселяется кучно, ярко, большими местинами — как знак, как память о когда — то живущих, о бывших здесь человеческих гнёздах…
Холмистые равнины исключительно хороши на пути в хотмировские пределы… Тут, можно сказать, классический, картинный пейзаж — рай для художников и художественной фотографии… Особенно теперь, зимой, когда простор неогляден, и за далью мерцает другая даль… Холмы, овраги, перелески — всё, как на ладони, всё сквозное, прозрачное, будто невесомое, будто мираж… И всё — неизвестность, какой ты её себе представляешь. И невольно завидуешь тому путнику, который сейчас в тех необъятных далях, где главное богатство, главный восторг — вольная дорога, по которой можно идти и идти, и никогда не останавливаться…
… Есть ручьи, которые не замерзают. Таков Чёрный ручей на дубровской окраине. В лютый холод тонко журчит он под снегом, подо льдом, под толстым панцирем наста — чёрное илистое дно, чистейшая вода. В былые годы ручей широко бурлил, до дна не достать, а каждый камушек кристально виден — редкостной прозрачности источник… Потом обмелел, стал потише, но звание своё держит: по прежнему не перешагнёшь — по мостку переходить надо, по прежнему бежит живым потоком — только парок из — под снега вьётся… И по прежнему вода в нём будто живая — чистотой и мягкостью удивляет.
… Поверженный исполин — по другому не скажешь: под тяжестью своей громады пала наземь здоровенная ольха — словно отдохнуть на локоть легла. Летом буйствует густой зеленью: в корнях ольхи — большая силища. Ствол неохватный, кряжистый. Почтенное дерево. Сколько лет ему — гадать не надо. Много. Сколько видело всего — ни в сказке сказать, ни пером описать. И ещё увидит — чего, быть может, мы уже не увидим. Щедрое свойство деревьев — долголетие. Порой невообразимое. Так задумано природой. Загадочный замысел, низведённый свыше. Замысел, достойный восхищения.

Николай Логвинов Фото автора