К 75 – летию Великой Победы. Война: самый трудный год
Предыстория нападения нацистской Германии на СССР окружена немалым количеством загадок, недомолвок и спекуляций. Уже давно острые дискуссии среди историков вызывает ряд принципиальных вопросов: почему советское политическое руководство настороженно относилось к стекавшимся к нему сведениям о сроках возможного военного выступления Германии?
Почему эти тревожные сигналы воспринимались им во многом как дезинформация, как происки определённых политических сил на Западе, стремившихся спровоцировать германо – советский конфликт? Почему частям Красной Армии, стянутым к западной границе СССР, не был своевременно отдан приказ о развёртывании в боевые порядки?
Разобраться во всех этих вопросах можно лишь, рассмотрев для этого международную ситуацию и отношения между Германией и СССР накануне 22 июня 1941 года.
«Не поддаваться на провокации!»
Новый этап отношений между Берлином и Москвой, начатый договором о ненападении, 23 августа 1939 года, Гитлер в кругу своих приближённых однажды назвал «браком по расчёту». Кто-кто, а уж фюрер точно знал, что соглашение между Германией и СССР покоилось отнюдь не на взаимных политических симпатиях их лидеров, (в чём нас пытаются убедить некоторые авторы), что каждая из сторон преследовала собственные цели, рассчитывала использовать достигнутые договорённости в своих интересах, не в последнюю очередь и против партнёра.
Предложив Советскому правительству заключить договор о ненападении, разграничить сферы интересов в Восточной Европе и подписав с ним соглашение о торговле и кредите, нацистские лидеры рассчитывали не допустить участия СССР в европейском конфликте на стороне Англии и Франции и тем самым избежать войны на два фронта.
В свою очередь, этот договор позволял СССР сохранить нейтралитет в условиях, когда предотвратить военный конфликт в Европе, между Германией, Италией и Японией, с одной стороны, Англией, Францией, США и их союзниками – с другой, по мнению Москвы, не представлялось уже возможным.
По своему содержанию договор не расходился с нормами международного права и договорной практикой государств. Противоречил он лишь интересам тех сил на Западе, которые рассчитывали спровоцировать германо – советский конфликт и добиться развития германской экспансии в восточном направлении.
Рассчитывая остаться «вне империалистической войны», советское руководство в то же время не переоценивало гарантий безопасности, которые давал СССР договор о ненападении. В Москве не питали иллюзий относительно политики Гитлера, поскольку были осведомлены о его планах в отношении Советского Союза. Сталин и другие советские руководители понимали, что договорённостей с СССР Гитлер будет придерживаться до тех пор, пока это будет отвечать его интересам, и как только позволит обстановка на театрах военных действий в Европе, он может повернуть на Восток. Поэтому после 23 августа 1939 года Германия по- прежнему рассматривалась в качестве главного вероятного противника СССР в Европе.
С лета 1940 года советское правительство активизировало работу по переводу экономики страны на военные рельсы, по разработке новых образцов военной техники и налаживанию их серийного выпуска.
В то же время в Кремле ясно понимали, что к войне с Германией СССР пока не готов. Строительство оборонительных рубежей на новой западной границе было далеко от завершения. Перевооружение Красной Армии только-только начиналось. Ощущался дефицит командных кадров. В Кремле полагали, что в лучшем случае лишь с 1942 года Вооружённые Силы СССР будут в состоянии вести маневренную войну и смогут на равных противостоять вермахту. Аналогичную оценку перспектив развития Красной Армии давало в октябре 1940 года и германское военное командование.
В Берлине правильно рассчитали, что несмотря на демонстративное усиление советскими войсками пограничных округов, советское правительство хочет избежать войны. Оно не будет даже приводить войска в боевую готовность и не объявит мобилизацию (что могло быть использовано Германией как повод для объявления войны) до тех пор, пока будет сохраняться хотя бы минимальный шанс для сохранения мира. Поэтому гитлеровцы видели свою задачу в том, чтобы поддерживать у Кремля уверенность, что этот минимальный шанс остаётся, а пока он будет медлить в ожидании прояснения обстановки и переговоров, завершить сосредоточение вермахта и затем всей мощью ударить по противнику, не развёрнутому в боевые порядки.
Советская сторона, о чём говорят сохранившиеся документы и факты, поддалась на дезинформацию. Сталин очень боялся допустить ошибку, надеясь, что шанс предотвратить войну ещё остаётся. Этим и объяснялось категорическое сталинское требование «не поддаваться на провокации» и его недоверчивое отношение к соображениям о возможных сроках начала войны.
Что значило принять в расчёт определённую дату начала войны? Это значило, что к этому дню надо было осуществить мероприятия в соответствии с планами мобилизационного и оперативного развёртывания. А если бы информация оказалась ложной? Тем самым советское правительство собственными руками уничтожило бы шанс на сохранение мира, а Германия получила бы повод не только для объявления войны, но и основание для того, чтобы представить её в качестве меры защиты от готовящейся якобы советской агрессии. Обстановка накануне фашистского нападения на СССР была крайне запутанной и преднамеренно ещё больше запутывалась нацистами. Даже иностранные дипломаты и журналисты, аккредитованные в германской столице, подчёркивалось в отчёте «бюро Риббентропа», вплоть до ночи с 21 на 22 июня 1941 года «не решались давать твёрдый прогноз» относительно дальнейшего развития германо-советских отношений. В этой обстановке ни один политик не был застрахован от просчётов и ошибок.
В книге «Разные дни тайной войны и дипломатии. 1941 год» П.А.Судоплатов, занимавший тогда пост заместителя начальника внешней разведки НКВД СССР, пишет:
— В начале так называемой перестройки усиленно раздувался миф о том, что мы якобы боялись немцев, что Сталин дрожал от страха перед мощной фашистской армадой, угрожавшей нам с Запада. Как ни прискорбно, но к искажению реальной картины руководства Сталиным, Молотовым, Берией, Ворошиловым, Тимошенко деятельностью советской разведки вольно или невольно подключились и руководители внешней разведки КГБ и ГРУ генштаба в1960 – 1980 годах В. Кирпиченко, В.Павлов, П.Ивашутин и другие. Они фактически инициировали тезис о том, что в канун войны о сроках нападения разведчики «докладывали точно», а диктатор Сталин и его «сатрапы» Молотов и Берия преступно проигнорировали достоверные разведывательные материалы о немецком нападении
Удивительно, что руководитель нашей военной разведки в 1963 – 1987 годах Ивашутин оперирует в своих заметках в «Военно- историческом журнале» придуманными нашим писателем и ветераном военной разведки О.Горчаковым ссылками на мифического агента «Ястреб», которого якобы Берия хотел стереть в «лагерную пыль» за достоверную информацию об угрозе войны.
Нам следует сейчас разобраться не только в том, докладывала ли разведка «наверх» о дате начала войны. Это вопрос важный, но не главный.
Дело в том, что реализация разведывательной информации определяется, как правило, неизвестными для разведчиков мотивами действий высшего руководства страны. Целью Сталина было любой ценой избежать войны летом 1941 года. Не последнюю роль в его просчётах сыграла, возможно, и противоречивость нашей информации.
Сталин был раздражён, как видно из его хулиганской резолюции на докладе Меркулова ( Нарком Государственной безопасности СССР 1941 год. В.К.), не только утверждениями о военном столкновении с Гитлером в ближайшие дни, но и тем, что «Красная капелла» неоднократно сообщала противоречивые данные о намерениях гитлеровского руководства и сроках начала войны. «Можете послать ваш источник из штаба германской авиации к ё… матери. Это не источник, а дезинформатор», — писал он 17 июня 1941 года. Сталина я здесь вовсе не оправдываю. Однако нужно смотреть правде в глаза. Не только двойник «Лицеист», но и ценные и проверенные агенты «Корсиканец» и «Старшина» сообщали весной 1941 года и вплоть до начала войны, в июне, о ложных сроках нападения, о выступлении немцев против СССР в зависимости от мирного соглашения с Англией. Историкам разведки предстоит ещё большая работа: сравнить поступавшую в Москву разведывательную информацию с картиной реальных сроков развёртывания сил фашистской Германии весной и в начале лета 1941 года. Как следует из дневников начальника штаба сухопутных войск Германии генерала Гальдера, изданных у нас, приказ немецкого военного главнокомандования о нанесении удара по Советскому Союзу в соответствие с планом «Барбаросса» появился только 10 июня. До наших разведчиков об этом доходили лишь отголоски. В целом обстановку мы оценивали верно, понимая, что дело идёт к войне, но когда речь зашла об объяснении столь противоречивых разведывательных данных, здесь надо прямо сказать, руководство наркоматов внутренних дел, госбезопасности и разведки, будучи вызванными «на ковёр» не нашло должного ответа.
Когда началась война, командование Западного фронта не располагало информацией о реальном развитии событий. Наши танковые соединения, сосредоточенные на Белостокском выступе, вели неравные бои в окружении, не имели горючего, и судьба их была предрешена. Правда, танкисты, погибая в этом сражении, нанесли большой урон немцам.
Мне кажется, что в самый начальный период боевых действий причина наших неудач и потерь была и в неясности складывающейся обстановки для нашего военного командования, и это создавало совершенно неправильное представление «наверху» об организованных действиях наших войск. На самом деле в июне и начале июля 1941 года сплошной линии фронта не было и бои с противником с нашей стороны носили характер очагового сопротивления. Отсюда заминка и нечёткость в постановке боевых задач войскам, ошибочные решения.
И всё же картина боевых действий вовсе не виделась нам безнадёжной. Пишу об этом, чтобы ответить нынешним военным историкам, и в особенности неквалифицированным публицистам.
Когда противник после успешного наступления в приграничных боях был остановлен на Лужском рубеже, то оказалось, что немецкая танковая группа потеряла до 50% своей материальной части.
Всё это, а так же оценки немецкого командования начальной стадии войны, говорят о том, что первая фаза немецкого наступления захлебнулась уже к середине июля 1941 года.
Более того, как выразился один немецкий аналитик, если немецкая армия не заняла в течение двух месяцев такие основные наши центры, какими являлись Ленинград, Москва, Киев, Ростов-на-Дону, то войну для немецкой стороны можно считать проигранной.
При всей напряжённой атмосфере июля – августа 1941 года у нас никогда не возникало ни тени сомнения в победе. Дополнительную уверенность придавала информация, поступавшая из Англии, США, Скандинавии, Болгарии и Швейцарии, о том, что потери вермахта в живой силе и технике огромны, что наблюдаются колоссальные трудности со снабжением горючим германской армии, наступавшей по расходящимся направлениям, что всё это срывает план Гитлера на победу в молниеносной войне. Провал блицкрига в августе 1941 года уже был очевиден для меня и советского руководства.
Вместе с тем в нашей разведовательно – аналитической работе в этот период были допущены серьёзные ошибки и просчёты. Мы не предвидели в августе 1941 года, что гитлеровское командование, временно отказавшись от броска на Москву, направит все свои подвижные соединения – две танковые группы – на окружение наших войск Юго-Западного фронта. Данных, которые могли бы предотвратить это, у нас, к сожалению, не было, и это притом, что с самого начала мы ориентировали разведывательно-диверсионную работу на изучение и подрыв боевых возможностей прежде всего ударных моторизованных соединений германского вермахта.
В ошибочных решениях Ставки в июле 1941 года существенную роль сыграли просчёты командующего войсками Западного особого военного округа генерала армии Д.Павлова. Эйтингон, хорошо знавший его по Испании, в первый же день войны говорил, что Павлов проявил себя там «на уровне командира танкового батальона, хотя он был командиром танковой бригады».
Павлова теперь все характеризуют, как человека с довольно узким военным кругозором, недостаточно представлявшего себе задачи руководства боевыми действиями в условиях современной войны.
Ему противопоставляют новое поколение генералов Красной Армии 1942-1945 годов. Однако это не совсем верно, и вина Павлова преувеличивается. Процесс над Павловым, весь трагизм его положения (дело впоследствии было пересмотрено, и Павлова посмертно реабилитировали) заключался в том, что должностные упущения можно по- разному квалифицировать и оценивать в зависимости от «политической целесообразности».
Нельзя забывать ещё об одном обстоятельстве. Павлов, будучи командующим фронтом, оказался не на высоте, потерпел полное поражение. Но ему и в голову не пришло сдаться в плен противнику, как это сделал Власов.
Вот две трагические судьбы. Павлов, который до конца оставался патриотом Родины, для него было немыслимым в результате военного поражения изменить ей, и Власов, разгромленный противником и из-за трусости сдавшийся в плен, ставший на путь измены и предательства».
В. Коваленко
