Воспоминания о войне жительницы Рогнединского района Светланы Викторовны Рылиной
Детям войны посвящается… Продолжение (Начало здесь). 1942. Начало мая. Со стороны церкви грохот, скрежет. От церкви уже один остов, от школы одни кирпичи, но немцы уже боялись и к церкви подогнали тяжелую технику. Они прокопали глубокий ров 10 — 15 метров глубиной, который разрезал деревню пополам. Там они прятали свои танки. И до сих пор это незажившая рана. Село Троицкое испокон века делилось на Аксеновку и Село. В Аксеновке жили строго все Аксеновы и Зениковы, а на Селе — Мамочкины, Турковы и Тимошины.
Так вот, над Селом немцы тоже вырыли окопы больше километра. И все это, чтобы контролировать подходы к Десне со стороны леса, где были партизаны. Казалось, комар не проскочит, а мы могли.
Немцы наезжали в деревню утром на танках, на мотоциклах, все это прятали в противотанковый ров, а сами занимали окопы. От партизан «ни слуху — ни духу», а сообщить надо. Вызвалась молодая женщина с грудным ребенком — Франя Мамочкина. Она пошла в обход деревни, но не знала, что на Меловой, в пещере, тоже немцы. Застрелили. Ее ребенок плакал до ночи, а ночью Вася — Любушка и Андрей Мамочкин принесли девочку сестре Франи, у которой своих было трое. А ведь выжила! Об этом потом. А пока… По доносу полицаев были убиты матери моих дорогих подружек Мани Петрухиной, Ани Мамочкиной, Тони Турковой. Теперь они значились Маня бабки Насти, Аня бабки Володиной, Тоня бабки Проскуты. Этим бабкам было далеко за 70 и у каждой на руках по трое детей. Не зря говорят: «Мир не без добрых людей». Вся деревня помогала им и никого не отдали в детдом.
Обстановка все накалялась. В партизанском отряде завелся предатель. Надо было выяснить кто. На задание партизаны отправили мою мать, ночью она пришла в землянку, а утром приехали полицаи и нас, мать и меня, забрали в Рогнедино в тюрьму. В камере уже были люди. Кто-то протянул мне кусочек хлеба, кто-то картофелину. На сегодня я была сыта. А завтра? А назавтра утром нас вывели из камеры, поставили в ряд и немец стал читать по бумаге, которая была написана на русском языке. Он велел найти переводчика. Кто-то указал на мою мать, которая работала до войны учительницей в Селиловичах. Она взяла эту бумагу и увидела, что ее фамилия была подчеркнута красным карандашом. И вдруг, среди полицаев мелькнуло знакомое лицо. Это был боец их отряда. Подойдя ближе, она спросила его: «Коля, хочешь хлеба?». Он испуганно отвернулся и сделал вид, что не знает. А это был Коля Рудов, ее ученик, боец партизанской бригады. Мать убедилась — предатель он. А как сообщить? Ведь он может вернуться в лес.
Она переписала на немецкий все фамилии, а подлинник съела. Тогда мать жила под фамилией Тимошина (это ее девичья фамилия) и когда немец стал читать, то, наткнувшись на ее фамилию, стал бубнить: «Карашо, карашо Тимошенко» (это маршал Советского Союза). Немец должен был дать команду расстрелять, но его кто-то отозвал, а вернувшись, приказал всех запереть в камере. Так нас не расстреляли в этот день, а ночью кто-то отогнул железную решетку в окне и мы все бежали.
Конечно, в Троицкое, надо передать донесение. Шли ночью, измученные, голодные, мне тогда и четырех лет не было. Придя, мать оставила меня на попечение бабушке и ушла в лес.
Дети ходили, как тени, они уже не бегали, не играли и только шныряли в поисках еды. В 42-ом немцы с церковной колокольни простреливали весь участок до Десны и поэтому подойти к берегу было невозможно, рыбу ловили ребята только ночью. Да и рыба нам приелась уже. Готовили мы, обычно, на три семьи в огромном чугунке: это одиннадцать детей и трое взрослых. Илья был всегда такой деловой и всякий раз говорил: «Вот если бы с солью, так съел бы весь чугунок». Тетя Фруза, его мать, смахнув слезу, обычно замечала: «Ух, какой ты у меня деловой, наверно, толк будет из тебя». И он начинал хлебать эту бурду.
Настоящим испытанием для нас было варево из крапивы. У меня до сих пор не поворачивается язык назвать это супом. Перед ужином, вечером, когда немцы уже уезжали в Рогнедино, а мы, как тени, строго за этим следили, собирали консервные пустые банки, оставшиеся после них в окопах, затем выполаскивали и вот в этих помоях варили крапивный суп. А однажды, когда было очень холодно и ели в землянке, с потолка начали падать земляные черви. Тетя Фруза спокойно их вынимала и, как Оракул, торжественно вещала: «Это не те черви, что вас будут есть, это те, которых вы должны есть!» Вынимала, выбрасывала и мы продолжали стучать ложками, и никто не выбежал из-за стола. Взрослые все понимали и все задавались вопросом: «Когда это кончится?»
Очень 42-го. От Васи — Любушки мы получили задание: пойти к Дикарихе (это Надежда Павловна Мамочкина) выдернуть последний табак, скрутить листья и порезать. Ей было лет 76, всю жизнь она курила, была очень ласковой и пела нам задушевные песни. И под эти песни мы работали и забывали про еду. Табак баба Надя сушила, набивала мешочки, а Вася относил партизанам. Муж, два сына были на фронте и только один вернулся. Жила она с дочкой Марусей, которой в то время было 14 лет (Маруся жива, после войны уехала в Крым, а ее внучка живет в Дубровке). Ребята сделали бабушке трубку, так как бумаги не было и самокрутку не с чего было крутить. Так вот, в конце работы мы раскуривали эту «Трубку Мира» в качестве награды (хотя помнили, что нельзя). На следующий день, перед уходом, бабушка выдала очередную порцию лекции: нельзя курить, воровать, нельзя «заграбастывать» чужую землю — это большой грех. Дорогой к Дикарихе мы все рассусоливали кто в деревне такой, не находили, не было, а вот немцы получат за все, и довольные шли дальше.
И, вдруг, перед ее домом мы увидели раскуроченные сундуки, а из них нежный аромат духов. Постояли, поджидая еще одного члена нашей команды, Мишку Ганина с маленьким братом Петькой, и пошли дальше. Теперь уже многих звали по имени матерей, так как отцы были либо на фронте, либо в партизанах. Коля Ховрин в маленьком ящичке нашел маленький флакончик духов и слипшиеся конфеты — подушечки. Досталось по две. И только мы положили в рот по конфетке, а вторую зажали в кулаке, как услышали шаги и чужую речь. Они шли к нам с верхнего огорода. Очень большого роста, в черных мундирах, с длиннющими штыками и подмышкой у них свертки холста. Потом нам Вася объяснил, что это были финны, этими штыками искали закопанные сундуки с холстом. К ним подошли еще четверо. Они ржали, глядя на нас. А мы не могли сдвинуться с места. Во-первых, боялись, во-вторых, мы, обессиленные, не могли убежать. Один из них подцепил Петьку за поясок и на штыке поднял вверх. И, вдруг, поясок рвется, а Петька падает на дорогу. Раздается выстрел, Петька не двигается, мы, одуревшие от страха, просто стояли «ни живы — ни мертвы». Потом они положили свои тряпки на землю, сняли винтовки с плеч и выстрелили поверх наших голов. Также спокойно подобрали свои тряпки, повесили на плечи винтовки и только один подошел ко мне, разжал кулачок, вынул конфету, плюнул и отбросил в сторону.
Из землянки выбежала баба Надя, забрала своих внуков, а нам велела идти домой. Петька остался жив, но потом Мишка стал заикаться, а Петька мучился головной болью и в расцвете жизни покончил с собой. Отец у них погиб, у матери их, Анны Филипповны, своих трое и девочка сестры, однако, она вселила детям веру, что они могут одолеть все трудности. Миша закончил машиностроительный техникум и работал на заводе, Петя — институт. Красавец, очень талантливый. Миша тоже умер рано.
Так вот, после этого, мы уже не ходили по улице, наши стрессы бабушка снимала какими-то травками и отварами.
Зима 42-43-го очень холодная и голодная. Тети Ксении и Шуры, которых угнали немцы, до сих пор нет, бабушка плачет, молится и гадает, а Маня, дочь тети Ксени, плачет по ночам. Все молчат, боятся и ждут сами не зная чего.
Светлана Рылина
